Весьма недостойно. Рано или поздно это выяснится, и он не в силах ничего изменить; нужно смириться. Если бы только он не был таким беспомощным! Пожалуй, если попытаться потихоньку, то можно добиться контроля над своим телом; если он сможет пошевелить хотя бы одной рукой или ногой…
Он постарался прочувствовать конечности. Все четыре казались раздутыми, но ни одна не болела. Все пропитались холодом камня. Спина напоминала плиту стола в морге; разум, должно быть, путал ее с камнем, на котором он лежал.
Нужно сконцентрироваться на правой руке. Она далека и словно отрезана беспроглядной тьмой. Теперь пальцы. Он хотел почувствовать каждый в отдельности, но они были прижаты друг к другу наподобие варежки, словно единый кусок плоти. Они были перевязаны, как и все остальное тело. В панике он попытался поднять руку. Только она, как кусок мяса на прилавке мясника, осталась недвижима.
И вот он снова ребенок в темноте, только еще более одинокий: его покинуло даже время. Он вспомнил, как в детстве лежал во мраке и молился о том, чтобы никогда не потерять веру, ибо тот, кто умрет безбожником, обречен на вечные страдания. И худшее и самое страшное то, что муки-то соответствуют жертве.
Он сопротивлялся охватившему его ужасу. Как можно сдаться, не попытавшись шевельнуть всеми членами? Он действовал разумом на ощупь, словно в загроможденной темной комнате; его окружала груда мертвой плоти, причем его собственной. Наконец очередь дошла до левой руки.
Перевязанная, она безжизненно лежала на камне. Наверное, так лежит рука мумии. Где-то в ней среди мяса были спрятаны нервы и мышцы, только они мертвы и безразличны. Он заставил разум установить связь с рукой. Дыхание участилось. Он скрежетал зубами, и в черепе раздавался скрип костей.
Нужно все-таки дотянуться, ну еще чуть-чуть. Он сможет. Только один палец. Но тьма рассеивала разум, который бесформенно плавал в мясе. Мысль о древней истории побудила вспомнить о Пифагоре, Платоне, Канте, фон Гердере, Гёте. Все они верили… Корчился его разум, пытаясь сдвинуть мысли с места. Навалилась ярость, и виной тому было крушение надежд, и в ответ под путами сжался кулак.
На миг он решил, что ему показалось. Но пальцы все еще двигались, пытаясь освободиться от положения «в варежке». Даже удалось сдержать победный вздох, пока он не долетел до стен. Отдохнув, он приподнял руку, которая в темноте двинулась вверх и коснулась прохладной стены. Вскоре он сам сможет пошевелиться, а затем… Рука поднялась на несколько дюймов, потом задрожала и упала, сотрясая все нервы.
Он все еще очень слаб, не нужно сразу ждать многого, необходимо время. Несколько попыток убедили его в том, что выше руку не поднять, равно как никакую другую часть тела. Рука никак не желала сгибаться и не могла дотянуться до пут, отказывалась подчиняться ему. Разум походил на застойный водоем в массе нераспознаваемой плоти. Более не приходилось сомневаться в том, где находишься.
Терзали его с изысканной жестокостью: для того чтобы подчистую разрушить надежды, сперва позволили испытать видимость победы. Теперь пришло время мучения беспомощного ожидания, как у осужденного, — за исключением того, что страдания его ждут вечные.
Детские страхи оказались правдой. Зря он так некстати позабыл о них. Он осужден за то, что подверг сомнению детскую веру, за убеждение в реинкарнации, за которое он так цеплялся в миг смерти там, в реке. Заново родиться в незнакомом теле для бесконечной пытки — таков его ад.
Его могут заставить ждать целую вечность, и это будет лишь отрезком отведенного на страдания времени. Разум заполонят уготованные для него страдания, продуманные так, чтобы мучился он как можно сильнее. Верно, так и есть. А ведь его беспомощное тело не может даже корчиться от боли. Но они наверняка заставят его чувствовать.
В голове пульсировало, словно она была мощным насосом. В ушах, словно близкое море, оглушительно стучала кровь. И вновь он не сразу осознал, что слышит посторонние звуки. Вернулись шаркающие шаги, а с ними вместе другие — более легкие и решительные. Идут к нему.
Он задержал дыхание. Нужно лежать совершенно неподвижно; ведь они ждут, когда он себя выдаст. Зубы сжаты, губы дрожат. Из-за двери послышалось неясное бормотание. Хотя голоса напоминали человеческие, он был уверен в том, что не дверь виной странным искажениям звука. Должно быть, его обсуждают. Он попытался расслабить лицо.
Заскрежетал металл. Свет факела упал на лицо. На веках плясали отблески огня и бросали вызов: моргнешь или не моргнешь? Дыхание разбухло и камнем застряло в груди. Послышалось бормотание, затем скрежет металла отсек свет. Тут же ужасающе шумно вырвалось дыхание.
Конечно же, они не могли услышать. Само собой, дверной глазок приглушил звук. Но в замке заскреблись ключи. Веки дрожали, лицо неудержимо подергивалось, рот предательски кривился. Дверь с визгом распахнулась, и обе личности безмолвно встали рядом с ним.
Нужно не шевелиться. Они же уйдут когда-нибудь. Тогда придет время отдохнуть и попытаться освободиться. Но лицо превратилось в громадную незнакомую маску, оно гримасничало независимо от его воли. И в это время один из присутствующих торжествующе присвистнул.
Он выдал себя. Больше притворяться не имело смысла, а воображение рисовало такие картины, которые были хуже любой действительности. Но когда веки дернулись и глаза открылись, он даже застонал от ужаса. Освещенное языками пламени, сверху в него вглядывалось согбенное существо. Одна из его голов была обмотана тканью.
Второй, вероятно тоже демон, был похож на человека: худой и довольно молодой, он не сводил с него взгляда обеспокоенных глаз. Он низко нагнулся и пристально всматривался. Затем выпрямился и грустно покачал головой.
Определенно не похоже на реакцию демона. Когда молодой человек жестом попросил посветить ему, лежащий на плите увидел, что тот второй, с факелом, на самом деле был одноголовым и сутулым. При свете он разглядел, что путы на его руках и ногах оказались бинтами.
Значит, его все-таки спасли! Страхи и паралич на самом деле оказались симптомами заболевания! Он поднял руку и держал ее на весу до тех пор, пока она беспомощно не упала обратно. Молодой человек взглянул на эту руку, продолжая обследовать другие конечности и покачивать головой. Тот, что на столе, попытался заговорить. Но срывавшиеся с губ звуки не складывались в слоги и казались совершенно бесформенными.
— Бесполезно. Глупо. Неудача, — пробормотал молодой, очевидно разговаривая сам с собой. — Надеяться, что этот разум у меня в руках! Как же мог я сделать его таким?
Шаркающий спросил, что можно сделать. Даже не взглянув на приговоренную жертву, молодой ответил равнодушно и мрачно. Они вышли, и вновь навалилась тьма.
Шаги стихли, а тот, что лежал на плите, напрягался, силясь двинуть рукой еще хотя бы на дюйм больше, пытаясь произнести три слога и доказать, что наделен разумом. Кто-то вернулся к нему. Лишь три слога — имя, которым горбун называл хозяина: Фран-кен-штейн.
РОНАЛЬД ЧЕТВИНД ХЕЙС
Творец
За свою почти сорокалетнюю карьеру Рональд Четвинд-Хейс выпустил более шестидесяти книг — романов, новеллизаций, сборников рассказов и антологий.
Его произведение «Детектив-экстрасенс» («The Psychic Detective») привлекло внимание киностудий «Hammer Films» и «Warner Bros.», а по рассказу «Вещь» («The Thing») был снят мультипликационный фильм. Один из сборников Четвинда-Хейса называется «Ад таков, каким ты его творишь» («Hell Is What You Make It»). Его рассказы публиковались в таких изданиях, как «Темные голоса. Книга ужасов от „Pan“» («Dark Voices: The Pan Book of Horror»), «Weird Tales», «После заката» («After Dark») и «Оборотни» («The Mammoth Book of Werewolves»), а журналы «Phenix» (Франция) и «Scarlet Street» (США) посвятили его работе специальные выпуски.
О нижеследующем произведении скромный автор высказался так: «Честно признаюсь, не могу смотреть на эту мою раннюю работу иначе как с безмерным восхищением (цитируя Ноэля Кауарда). Она соскользнула с кончиков моих пальцев на клавиши печатной машинки, а следовательно, и на бумагу, как по маслу. Как верно то, что Чарли Браунлоу получил необходимый для создания монстра опыт в лавке мясника и в автомастерской! Я сильно подозреваю, что многие хирурги обучались там же и знают не многим больше, а то и меньше, чем мой современный Франкенштейн.
Может, читателей заинтересует, что в шестнадцать лет, после просмотра „Сына Франкенштейна“ („Son of Frankenstein“) в местном кинотеатре, я в мастерской своего деда заспиртовал овечье сердце и выделил чистый спирт из денатурата. Однако к созданию настоящего монстра так и не приблизился…»
Чарли Браунлоу решил создать монстра. Нет, поймите меня правильно, ничего этакого, особо трудоемкого. Ничего, что требовало бы дорогостоящей лаборатории, сонма мигающих лампочек и нагромождения гудящих приборов. Не собирался он ни вскрывать в полночь могилы, ни воровать мозги сумасшедших, ни убивать ни в чем не повинных крестьян, чтобы вырывать у них сердца, — он вообще не намеревался заниматься подобными благоглупостями, которые привели к неминуемому провалу барона Франкенштейна.
