— по телеку показали «Место встречи изменить нельзя», и я загорелся поступить на юридический факультет, который имелся в университете в соседнем городе. Я тогда был уже почти взрослым, учился в седьмом классе, и новая идея захватила меня достаточно сильно. Я списался с этим вузом, получил небольшую книжку в помощь абитуриентам, узнал, что там хотят историю, иностранный, русский… кажется, ещё что-то, я уже не помнил. Летом перед девятым я записался на их заочные подготовительные курсы, начал активно заниматься — в общем, это, наверное, была единственная мечта из детства, для воплощения в жизнь которой я проделал хоть какую-то работу.
Много позже я стал немного разбираться во всех этих милицейских делах и понял, что Жеглов с Шараповым были простыми оперативниками, хотя и в чинах — как и герои незабвенного, но ещё не снятого сериала «Улицы разбитых фонарей». Хотя, наверное, юридическое образование и им пригодилось бы.
Впрочем, с того времени, когда я мечтал выучиться на следователя, лично для меня прошло сорок с лишним лет. Это как детская мечта стать продавцом мороженого или космонавтом — во взрослом возрасте они вспоминаются с легкой ностальгической улыбкой и безо всякого сожаления о несложившейся карьере. Помнится, мальком я много кем хотел стать — в том числе, например, десантником, уже не помню, почему. Но в реальной жизни я ни разу не рискнул прыгнуть с парашютом; лишь однажды совсем решился — но вмешались высшие силы, которые помешали мне исполнить задуманное. Я посчитал это знаком и больше судьбу не искушал.
То же самое можно сказать и про юриспруденцию. Мне иногда было жаль, что я не додавил эту мечту, не довел её до воплощения. Но в то же время я понимал, что юрист — это прежде всего стиль жизни, а не образование, хотя и оно лишним не будет.
В сороковые годы текущего века ещё можно было отправить в милицию на усиление вчерашних рабочих, но и тогда это было сродни довольно жестокому способу обучения плаванию методом бросания в воду — кто выплыл, тот молодец. Остальные погибали в стычках с бандитами, заваливали порученный им участок работы и в лучшем случае уходили в какие-то смежные области. В восьмидесятые практика комсомольских и партийных наборов в правоохранительные органы себя изжила, а активистам как максимум дозволялось строить коровники в рамках студенческих стройотрядов.
Я считал, что неплохо себя знаю, а также имел нескольких знакомых юристов, и хорошо понимал, что из меня не то что следователь — помощник нотариуса или секретарь в суде выйдут хреновые. Но сама мысль о юрфаке меня грела — невзирая на то, что для меня это было чревато той самой потерей года обучения, которой я пугал Аллу. Совершенно разные программы лишали меня возможности избежать ещё одного первого курса. Собственно, я даже не знал, смогут ли на юрфаке хоть что-то мне перезачесть — если только иностранный, да и то не факт. Заборостроителей учили английскому с упором на технические термины; в первой жизни, если надо было договориться с иностранцем, я пользовался некой упрощенной версией этого языка, который у юристов, скорее всего, не в ходу.
В общем, я оказался в положении буриданова ослика. В нашем заборостроительном мне нужно было всего лишь вспоминать, что мы проходили когда-то; некая мышечная память мозга позволяла мне такие выкрутасы — когда я на что-то натыкался, то понемногу узнавал когда-то прочитанное и выученное. На том же юридическом мне будет, наверное, интереснее учиться, но стократ сложнее. То же самое касалось и любого другого института, который я мог бы выбрать — со своими нюансами, конечно.
Ну и мне не следовало забывать о том, что при переводе я терял отсрочку от армии — советское правительство не приветствовало метания юношей, которые тщились найти себя, и сразу давало им два года на размышления, кем они хотят стать, когда вырастут.
У меня для поиска ответа на этот вопрос была вся жизнь, но я так и не выяснил этого — о чем сейчас сильно жалел.
* * *
В обед меня отловила Натаха, и она была очень зла. Жасыма просто сдуло с места в неизвестном направлении, когда он рыкнула на него, и я надеялся, что наш Казах окажется там, куда мы с ним собирались, то есть в столовой, а не на своей исторической родине. Я же на такую милость судьбы рассчитывать не мог — разъяренная мегера закрыла для меня любые пути к бегству и цепко держала за рукав.
— Серов, я тебя ненавижу, — прошипела она, оттащив меня в угол.
— За что это? — удивленно спросил я, хотя одно нехорошее подозрение у меня имелось.
Мы с ней не общались с понедельника, когда она передала мне сообщение о том, что мною интересуются неизвестные личности. Вернее, здороваться здоровались, но до разговора ни разу дело не доходило.
— А то ты не знаешь?
Я начал её немного опасаться — она была в том состоянии исступления, в котором женщины, например, побивали камнями Иисуса, тащившего свой крест. Если у неё слетит хоть один из тормозов цивилизованного человека, она вполне может попытаться выцарапать мне глаза.
— Понятия не имею, — честно ответил я.
Ну, почти честно.
— Ты меня подсиживаешь! — её палец упёрся мне в грудь.
Я покосился на её руку и прикинул, что до глаз осталось совсем чуть-чуть.
— В смысле?
— Ты хочешь стать комсоргом группы! — ещё один тычок пальца.
— Я?! Да с чего ты взяла?
Мне пришлось напрячь все свои актерские способности, чтобы изобразить удивление и возмущение самим фактом того, что меня могут подозревать в таком коварстве. На всякий случай я схватил её за руку и отвел это опасное оружие чуть в сторону.
— Мне Саша сказал! Он тебе предложил, а ты согласился!
Как я и подумал, наш институтский комсомольский вожак решил быстренько провернуть дело с выдвижением меня в активисты, пока я не сказал категорическое «нет» его инициативе. Правда, мы с ним с тех пор больше не виделись. Во вторник я честно зашел в их каморку в назначенное время, поскольку привык выполнять свои обещания, но Саши там не обнаружил. Зато там был Глеб — он был членом комитета комсомола и заведовал как раз стройотрядами. У Глеба мой интерес к летнему заработку особого интереса не вызвал, и я его понимал — первокурсник, не слишком инициативный, учится хорошо, но к коровникам никакого отношения не имеет, со старичками дружбы не водит. В общем, одно сплошное неизвестное, которое чревато брать
