Она помотала головой.
– Ну, была? – уточнил Саша.
– Какой еще муж? – возмутилась она. – Я же тебя люблю!
– Ты дура? – удивился Саша.
– А ты трус! – сказала Лизелотта.
Саше стало обидно, но не за труса, а по-другому: о себе она всё рассказала, а о нем, о его жизни, ничего не спросила. Поэтому он усмехнулся:
– Ну, расскажи еще что-нибудь. Например, как ухайдакали товарища Андропова Юрия Владимировича.
– Кто? – спросила она, внимательно следя за дорогой.
– Вы! Ты же сама говорила: «ему специально почки сажают».
– Я? – Она подняла брови. – Бред какой. Не выдумывай.
– Куда мы едем?
– Уже приехали.
Они остановились около длинного забора. За забором росли кусты и деревья. Вышли. Там была калитка. Лизелотта достала из кармана связку ключей.
Сидели на земле, на расстеленном ватнике от Живанши.
– А Валечка Гимпель теперь в Америке, – сказал Саша. – С которым мы водку здесь пили. Профессор русской литературы. Помнишь, он ментов с собакой привел?
– Гимпель? Смешно! – сказала Лизелотта.
– Чего смешного?
– Фамилия смешная. Очень шпионская. Нет, правда, был такой знаменитый немецкий шпион. Умер ста лет от роду. У шпионов не нервы, а стальные канаты. И у папиной Лизелотты фамилия тоже была Гимпель. Почему? Непонятно. Все в одном клубке. Не распутаешь. И не надо. Я тебя люблю.
Она легла навзничь на траву, ладони положила под голову.
– Ты тогда говорил: людям не надо жить вместе, люди должны жить отдельно, поврозь, каждый в своей маленькой комнатке с кухней. А под старость собираться, доживать последние дни в компании. Чтобы были такие специальные «умиратории». Хорошее слово «умираторий». Я тебя люблю.
– Не помню, – сказал Саша, и тут же вспомнил, и сказал: – А! Да, да, да.
– Скажи, ты из-за этого не захотел на мне жениться? Ты тогда вообще считал, что людям лучше поодиночке? Или я тебе не понравилась?
– Ты как-то странно предлагала. «Мама, вот мой муж». Тут любой растеряется.
– А почему ты сам не предложил? Я тебе целый день говорила: «люблю, люблю, люблю тебя». А ты молчал. Почему ты молчал?
– Честно? Ты была странная. Я испугался.
Она замолчала.
Саша лежал рядом с ней, тоже навзничь, июньская земля сквозь свежую траву приятно холодила спину.
Она сказала:
– Я была дура. А ты был трус. Дура и трус. Хорошая парочка. У нас бы все равно ничего не вышло. Так что ладно. Все хорошо.
Саша приподнялся на локте, посмотрел на нее. Светил месяц, но она вся была в тени сиреневого куста. Он погладил ее лицо – лоб, нос и губы. В темноте она была почти как тогда. Он подвинулся поближе.
– Целоваться не надо, – сказала она. – Я пошутила.
Он снова лег на спину.
– Мы с Валечкой Гимпелем читали Льва Толстого, «Войну и мир», буквально по строчкам, было дело, для спора, – сказал Саша. – Лев Толстой сказал, что у жизни на самом деле есть какая-то другая цель, невидимая и непонятная людям… Какая? А может, нет никакой цели?
– Цель жизни – сад, – сказала Лизелотта. – Оказаться в саду. Сад, по-гречески парадиз, то есть рай. Мы думаем – какой он будет, этот рай? А мы там уже были. В июне месяце семьдесят седьмого года. Мы думаем – где он? А он вот. Сирень пахнет, соловей поет, и мы здесь.
– Судьба? – спросил Саша Котов.
– Судьба, сирень, – покивала Лизелотта, – сад, сукины дети, слезы, старость, страсть…
Я подошел к ним поближе и присел на корточки.
Они лежали рядышком, совсем маленькие, как куклы, даже не как Барби и Кен, а еще меньше, как крохотные пластмассовые пупсики, они вдвоем поместились у меня на ладони, они были холодные, остыли, на земле лежа, у корней огромного сиреневого куста, потому что они на самом деле были совсем пластмассовые, очень легкие. В ночи, в свете ясного месяца, видны были их лица: мальчик был нахмуренный и смотрел себе на нос, а девочка – подняла глаза и глядела в небо.
Рядом стояла садовая тачка, в ней лежала короткая лопата.
Я вырыл ямку и закопал Сашу и Лизелотту. Сделал холмик, положил камешек и постоял рядом полминуты, склонив голову – всё как положено. Сладко и душно пахла сирень, и соловей пел так громко, что хотелось выключить.
Гостиница Россия
please do not disturb
– Здесь можно орать и визжать? – спросила Галина Глебовна, оглядев гостиничный номер.
– Конечно! – сказал Олег Сергеевич. – Что за вопрос!
– Дверей нет. То есть между прихожей и комнатой. А в «Москве» была дверь. В «Москве» вообще было лучше. Такой винтаж, потолки три сорок.
– Сломали мы с тобой «Москву», – сказал Олег Сергеевич.
– А вдруг «Россию» тоже сломаем?
– Нет, не может быть. – Олег Сергеевич поцеловал Галину Глебовну и подумал, как бы пошутить на тему «Россию не сломаешь». Но так и не придумал.
Она села на кровать и стала снимать свитер.
– Есть-пить хочешь? – спросил он.
– Хочу. Но потом.
Они разделись, она сбегала в душ. Обнялись, легли.
Галина Глебовна была сверху. Она шептала: «Я же предупреждала, я же спрашивала, а ты разрешил!» – и визжала, и орала, а потом нагибалась к Олегу Сергеевичу: «Я тебя не перепугала, нет?»
Потом она выпрямилась, раскинула руки, потянулась, поглядела в окно и засмеялась:
– Я никогда так прекрасно не трахалась! Господи, как красиво!
Был конец ноября, ранний вечер. Номер был на седьмом этаже, смотрел на Варварку. С низкого неба летели крупные белые хлопья, садились на синие купола церкви. В Гостином дворе зажигались широкие желтые окна.
– Это ты прекрасна, – сказал Олег Сергеевич.
– Ты тоже ничего, – сказала Галина Глебовна, отмыкаясь от него, вставая, спрыгивая с постели, ступая босыми ногами по ковру. – Перерыв, перерыв! Где мои сливы, мой виноград, мой яблочный сок?
Олег Сергеевич перевалился на другой бок, приподнялся, потянулся к пластиковому пакету, который стоял на тумбочке.
В двери вдруг щелкнул замок.
– Нельзя! – крикнул Олег Сергеевич.
Но на всякий случай, замотавшись полотенцем, подошел к двери, а Галина Глебовна закрылась в ванной.
– Кто там? – Он поглядел в дверной глазок.
– Извиняюсь! – раздалось из коридора.
– Нет, а что вам надо?
– Электрик. Извиняюсь… – И шаги.
– Электрик, – сказал Олег Сергеевич. – Это я виноват. Надо было табличку вывесить. Битте нихт штёрен. Плиз ду нот дистёрб.
– Точно электрик? – Галина Глебовна вышла из ванной.
Олег Сергеевич достал из пакета сливы, кисточку винограда, две булочки, конфеты «Красная Шапочка» и бутылку сока. Он подумал, что всё это выглядит очень по-детски. А тайком по гостиницам трахаться – по-взрослому? Хотя, конечно, дети в гостиницах не трахаются. У детей денег нет, и паспортов тоже. Но все равно тут было какое-то лакомство без позволения.
– Точно, точно, – сказал Олег Сергеевич. – В синем комбинезоне с надписью “Hotel Russia”. С чемоданчиком. В бейсболке c такой же надписью. А почему ты спросила?
– Мне иногда кажется, что Станислав Витольдович за мной следит… Мне кажется, что он все знает. Но пока молчит. А потом мне отомстит. И тебе тоже.
Олегу Сергеевичу стало чуточку обидно: они еще, извините, не закончили, она голая перед ним сидит – и говорит о своем муже. Поэтому он сказал:
– Ты будешь смеяться, но мне тоже показалось, что он похож на Стасика.
У них так было принято. Галина Глебовна называла мужа по имени-отчеству и с прохладными интонациями, а Олег Сергеевич звал его вполне панибратски и ласково. Зато свою жену, если вдруг о ней заходила речь, он именовал Мариной Матвеевной, и тоже весьма чопорно, а Галина Глебовна – как бы в ответ на Стасика – называла ее Масиком, Масей и Масечкой. Говорила о ней с ласковым смешком, как о миленькой младшей подружке. Хотя Марина Матвеевна была старше ее на восемь лет.
– Откуда ты взял, что он на него похож? – спросила Галина Глебовна.
– Ты мне фото показывала, – сказал Олег Сергеевич.
Галина Глебовна вздохнула.
– Прости, – сказала она. – Мне с тобой слишком хорошо. Я тебе слишком доверяю. Вот и говорю тебе лишнее, наверное…
– Что ты, – растрогался Олег Сергеевич, обнял Галину Глебовну, положил рядом с собой и поцеловал. Она языком втолкнула ему в рот половинку сливы. Он прикусил этот сладкий мокрый кусочек, пососал и впихнул ей обратно.
– Ну, не мучай меня, – сказала она и проглотила сливу.
Потом сидели, болтали, доедали фрукты и сладости, и тайком друг от друга поглядывали на часы.
В «Москве», конечно, было интереснее. Тяжелая, гобеленом обитая мебель, тяжелые занавески, наркомовская лампа и граненый графин на столе, тусклые кроватные спинки, фанерованные под красное дерево. Казалось, что на дворе семидесятые самое позднее, а то и вовсе сороковые. Олег Сергеевич весь молодел от такой обстановки, и однажды посадил голую Галину Глебовну в кресло и катал по номеру, потому что кресло оказалось на колесиках, и они всячески ласкались, глядя на окна Госдумы. Но главное – в «Москве» в холле был магазинчик, где продавались мытые фрукты. Четыре толстые сливы в картонном лоточке, затянутые пленкой, – и как приятно было пальцем эту пленку рвать с веселым чпоком. С тех пор они полюбили сливы в перерыве.
