Поначалу все это меня очень угнетало, так свежи были в памяти наши дни и ночки под водопадом королевы Виктории. Трудно давалось понимание того, что еще тогда, в нашем голландском домике, Мод решила меня бросить. Совсем так же, как и Круклис. А ведь она любила меня. Страшно представить силу зова тех, кто старше нас! Для того, кого они решат позвать. Я устоял, но гордиться нечем. Просто меня еще не приглашали как следует. Похоже, выбор останавливается на людях созревших для этого, достигших определенного уровня. Наиболее мудрых, быть может.
Так кто же такое Кронос? Друг? Враг? Бесстрастный экспериментатор? Мост в будущее? Все вместе взятое? Или только место проявления неизвестных свойств материи, свойств интеллектуального наркотика? Я понял одно. Удирая от Кроноса, ответить на эти вопросы трудно. А вот приближаясь… Вероятно, к такому выводу пришли и Круклис, и Мод. Но несколько раньше.
Миллионы километров проваливались за корму «Туарега». Звездолет находился в состоянии инерционного полета. Скудные остатки топлива не позволяли разогнать его как следует. Виктим будто замер, упорно не желая делаться ближе. Меня мучили детские страхи. Опасения ошибки в определении курса. Я уже раскаивался в том, что не остался на орбите у Кроноса, где со временем должен был появиться какой-нибудь летательный аппарат, не важно — с экипажем или без.
Десятки раз, раскладывая пасьянсы из светящихся листов карт, я убеждался, что звездочка впереди и есть Виктим. Но нелепые сомнения не уходили. До тех пор, пока однажды «Туарег» не промчался мимо пушистого антенного поля. Одного из тех, что выпускал Гравитон. Вскоре после этого удалось починить систему ручного управления телескопом. Я тщательно измерил параллакс своего путеводного светила. Он оказался столь внушительным, что мог принадлежать только очень близкой звезде. Сомнения рассеялись, товарищ шел правильной дорогой. Я выпил кахетинского, спел «Сулико» и впервые уснул с безмятежностью.
Но жизнь почему-то устроена так, что когда засыпаешь весело, то просыпаешься хмуро. Проснувшись, я понял, что меня никто не ищет. Больше двенадцати суток прошло с тех пор, как «Туарег» вырвался из плена и появился в неискривленном пространстве, тем самым став доступным для средств связи. Но за это время приемники не поймали ни одного позывного, никаких обрывков радиопереговоров. Разумеется, два геогода — срок немалый, можно и прекратить поиски исчезнувшего звездолета. Но почему вообще ни одна радиостанция в системе Кроноса не работает на передачу? Человек есть существо столь разговорчивое, что молчать может только там, где его нет.
Неужели коллапсар пожрал станцию? Что, если Сумитомо все же оставил ее у Кроноса, как и предлагал? А какая-то шальная волна слизнула Гравитон с орбиты? Станция очень тихоходна, спасательного звездолета на ней уже не было…
Как ни пытался я убедить себя в том, что экипаж мог воспользоваться спасательными шлюпками, тревога не уменьшалась. А неверие в рациональный способ познания мира потихоньку увеличивалось. Начинало сказываться злое одиночество, самая страшная опасность космоса. Очень не хватало скептического собеседника. Кого-нибудь вроде Круклиса.
Я оставил привычку разговаривать с безмолвной Мод, зато начал разговаривать с собой. Скверный это обычай, заводить не советую. Можно и до раздвоения личности договориться. А шизофрения и есть раздвоение личности, насколько я помню психиатрию.
Сказать, что в полной мере избежал такой опасности, не могу. Слежка за состоянием рассудка с помощью самого рассудка — занятие изматывающее. И как ни старайся, со временем начинаешь замечать за собой разные несуразности. То остановишься в коридоре, чтобы две минуты тупо рассматривать узор панели, то слышишь непонятные шорохи, то, наоборот, чересчур наполненно воспринимаешь тишину. Или пугаешься темноты за углом. Потом начинаешь воспринимать себя извне, как постороннего, видишь бренное тело сверху, снизу, с боков. А иногда — со всех сторон сразу, как двухмерную развертку трехмерного явления.
И без конца бродишь по лестницам, салону, рубке, реакторному залу, увядшей оранжерее, пустому ангару, — да где угодно, лишь бы устать и провалиться в благословенный сон.
Я старался спать столько, сколько выдерживала нервная система. По тринадцать, четырнадцать часов в сутки. Только бы убить тягучее времечко. Просыпаясь, узнавал показания лага, прикидывал оставшееся расстояние и впадал в тихое уныние, что есть смертный грех.
Ионный душ, тяжелая атлетика, кофе, алкоголь, гамма-абсидерон — все это помогает, но не долго. Да и влечение испаряется, если не с кем его разделить. Хотя спиться можно, не отрицаю, такие случаи описаны во множестве. У меня тоже была пара загулов, но закончилось все отвращением ко всякой жидкости, крепостью превышающей виноградный сок. Какие-то сторожевые гены сработали. Видимо, их пересаживали одному из запойных предков.
Музыка, фильмы и книги развлекали поначалу неплохо, особенно — книги. Мне нравилось читать не с экрана и не при помощи декламатора, а с бумажных страниц. Чтобы ощутить аромат эпохи, пробовал читать оригиналы, но быстро устал от архаичных языков. Зато специально программировал библиограф так, чтобы он распечатывал произведения в стиле соответствующей эпохи. Мысль при этом получает овеществление, ее можно покачать в руке.
Никогда я не читал так много. Оказалось, что уединенное чтение здорово развивает воображение. Я легко мог представить внешний облик героев, ландшафты, костюмы, интерьеры, батальные сцены, любовные свидания. Они как бы проступали за старинными типографскими знаками. Буквы и иероглифы переставали быть абстракциями, они приобретали свой нрав, окраску, запах и даже вкус.
Славянская «ять», например, пахнет тленом, имеет слабо-коричневый окрас и привкус меда. Латинские дифтонги фиолетовы, увесисты, звенят бронзой и пахнут гумусом. Китайские иероглифы бахромятся пылью, а японские жасминят. Ведические руны… о, ведические руны сочатся сумраком, предвестником рождающейся мысли.
Читал я, между прочим, поэта Есенина, своего тезку. О нем рассказывала Мод. Нашел его капризным, музыкальным, весьма искренним и несколько истеричным, подивившись пристрастию жены. Вероятно, эти стихи для нее были не просто рифмованными словами, но еще и атрибутом навсегда ушедших времен. Жаль все же, что классическая литература умерла, вытеснилась универсальным искусством наших дней, обращенным преимущественно к чувствам и лишь потом — к разуму.
Воистину ничего постоянного в мире нет. Увы, наступил час, когда и это наслаждение приелось. Мне остро не хватало общества, какого угодно, или на худой конец — свежих зрелищ. Пытаясь обмануть сенсорный голод, я натягивал скафандр, выбирался наружу, долго прогуливался по поверхности «Туарега».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
