Так вот эти параллельные линии тянулись все дальше. Баронет стал говорить более прямо:
— Ты знаешь, как я тебя люблю, сын мой. Как далеко простирается эта любовь, ты знать не можешь; но ты должен помнить, что она очень глубока, и, право же, мне не хочется говорить об этом — только отец должен иногда домогаться благодарности, а ведь единственное подлинное ее выражение это нравственные устои его сына. Если для тебя моя любовь хоть что-нибудь значит или если ты отвечаешь на нее взаимностью, то напряги все свои силы, чтобы остаться таким, каким я тебя воспитал, и убереги себя от ловушек, которыми ты окружен. Когда-то уберечь тебя я мог своей волей. Теперь я над этим уже не властен. Помни, сын мой, как велика моя любовь к тебе. Боюсь, что у большинства отцов дело обстоит иначе, но для меня твое благополучие важнее всего на свете; все, что ты делаешь, глубоко меня затрагивает. Каждый твой шаг отзывается во мне: он приносит мне счастье или же повергает в горе. И многое, сын мой, меня разочаровало.
До сих пор все шло хорошо. Ричард любил отца, и даже теперь, в беспамятстве своей первой любви, он все равно не мог без волнения слушать то, что тот говорил.
К несчастью, баронет, который в силу каких-то роковых обстоятельств никогда вовремя не замечал одержанной им победы, нашел нужным несколько смягчить произнесенную им назидательную речь, слегка пошутив над тем, как молодые люди воображают, что влюблены, и, будучи еще желторотыми птенцами, считают, что им во что бы то ни стало надо жениться, а в этом-то и заключается весь ужас, ибо ведь даже самым мудрым и самым сильным людям, чтобы решиться на этот шаг, приходится много думать, и колебаться, и бороться со страстью, и — каяться! Он набросал ему образ безрассудного юноши — все окружающие над ним смеются и втайне его презирают. Набросал он и образ женщины — странного существа, которое мы создаем в своем воображении, употребляя на то все наши способности, — той, что завладевает мужчиной, который, беря ее в жены, тем самым только доказывает, что не властен над собой и что вовсе ее не знает; он знает лишь, что она лакомая добыча, и чтобы овладеть ею, готов спалить целый свет и себя вместе с ним. Баронет продолжал твердить о безрассудном юноше до тех пор, пока слушавший его другой безрассудный юноша не почувствовал, что его пробирает дрожь; Ричард едва дышал от ярости и стыда.
Как бы потом ни был мудр баронет, достигнутое им он начисто погубил. Он мог теперь сколько угодно анализировать любовь и анатомировать женщину. Он мог признавать за ней присущие ей достоинства и хвалить ее; он мог быть проницательным, веселым, нежным, проникновенным, поразительно мудрым, — он говорил с глухим.
Речь свою он заключил осторожным вопросом:
— Ты хочешь мне что-нибудь сказать, Ричард? — он надеялся услыхать слова исповеди и вернуть беззаветное доверие сына, но он был поражен его жестким ответом:
— Нет.
Баронет опустился в кресло и стал раздраженно перебирать пальцами.
Ричард прервал разговор: он повернулся и отошел к окну. На открывшемся клочке неба мерцали две или три звезды; они едва светились, словно ожидая луну. Та уже всходила, к ней тянулись леса; где-то там таилась его лесная звезда. У ног его стояла корзина с цветами; они были обложены мохом, и запах этого моха, проникая ему в ноздри, возвращал его в лес, туда, куда он теперь так неистово рвался.
Он тяжело вздохнул, потом еще раз, потом еще, и тогда рука отца опустилась ему на плечо.
— Тебе нечего мне сказать, сын мой? Откройся мне, Ричард! Помни, что если в душу закралась хоть тень неправды, ей уже не найти себе покоя!
— Ровно ничего, сэр, — ответил молодой человек, глядя на него широко открытыми глазами.
Баронет отнял лежавшую на плече сына руку и принялся расхаживать взад и вперед по комнате.
В конце концов, не в силах справиться с охватившим его нетерпением, Ричард спросил:
— Вы хотите, чтобы я оставался здесь, сэр? Значит, мне нельзя ехать сегодня обратно в Рейнем?
Отец его попытался шутить, но ему это не удалось.
— Ах вот как? Ты собираешься попасть на поезд через десять минут после того, как он отойдет?
— Кассандра меня выручит, — совершенно серьезно сказал юноша. — Особенно гнать мне ее не придется, сэр. А может быть, вы одолжите мне вашего Винкелрида? На нем я часа за три доеду.
— Но и тогда уже, как тебе известно, ворота парка будут на замке.
— Ну так я оставлю коня в деревне. Даулинг знает его и обо всем позаботится. Так вы позволите мне взять его, сэр?
Лицо Ричарда просветлело. Во всяком случае, если он и не успеет встретиться в этот вечер с любимой, он будет поблизости от нее, рядом, будет дышать тем же воздухом, что и она, увидит над ее спальней светящуюся звезду, услышит, как шепчутся ночью деревья у стен ее дома, как сузилось разделяющее их пространство; почувствует, что надежда начинает сбываться, и ощутит присутствие милой, а оно ведь, с тех пор как он узнал ее, озаряет ночь, как взошедшая в небе Венера. В уголке карниза над окнами Люси две ласточки свили себе гнездо; и вот теперь оттуда доносится их обращенный друг к другу щебет и писк, и его милая слышит их, лежа у себя в постели. Сердце Ричарда все время возвращалось к этим двум ласточкам — он сам не знал, почему. Они как бы воплощали собою все его мечты об их будущем счастье. Едва ли не каждое утро он следил за тем, как обе они вылетают из гнезда в поисках пищи, такие озабоченные среди всей этой безмятежной сладостной тишины. Ему казалось, что если он успеет к ночи примчаться в Рейнем и завтра на рассвете увидит их снова, он будет вознагражден за сегодняшний потерянный вечер; тогда он простит отца и полюбит его, и Лондон, и весь мир. Только бы увидать, как утром они вспорхнут, как блеснут в недвижном воздухе их лиловые спинки и белые грудки. О большем он уже и не помышлял.
После полушутливых слов баронета великое это благодеяние предстало перед его внутренним взором.
Сэр Остин все еще испытывал чувства сына.
— Никто ведь в Рейнеме тебя сегодня не ждет. Нехорошо будить горничных среди ночи.
Ричарда никакие препятствия не смущали.
— Ну раз так, сын мой, — сказал баронет все тем же полушутливым тоном, — то знай: я хочу, чтобы ты остался в городе.
— Так значит, вы вовсе и не хворали, сэр! — вскричал Ричард; отчаяние открыло ему глаза на ту западню, в которую его заманили.
— Я совершенно здоров, можешь быть за меня спокоен, — ответил отец.
— Зачем же меня обманули? — вскричал в гневе юноша.
— По-моему, Ричард, ты сам можешь лучше меня на это ответить, — заметил сэр Остин с отеческой строгостью.
Боясь, как бы его не отождествили с безрассудным юношей, Ричард сдержал вспыхнувшее было негодование. Сэр Остин увидел, как он перемалывает свою страсть в порошок, в порох, который еще взорвется, и решил, что лучше будет на какое-то время оставить сына в покое.
ГЛАВА XXII,
указывающая на приближение лихорадки
Ричарду пришлось остаться в городе на три недели, и в течение всего этого времени испытать на себе воздействие Системы, но уже в совершенно иной обстановке. Он вынужден был сидеть и выслушивать речи ученых мужей, приходивших к ним возобновить прерванную дружбу с его отцом; это были те самые люди, к которым, следуя желанию баронета, он должен был отнестись с уважением и прислушиваться к тому, что они говорят: в глазах сэра Остина люди ученые были единственными, кто достоин зависти и подражания. Ричарду пришлось вынести все тяготы знакомства с Грандисонами и быть с ними любезным и милым: страх прослыть безрассудным юношей продолжал преследовать его неотвязно. Мысль, что его могут по какому-либо поводу отождествить с ним, склоняла несчастного Ричарда к беспрекословному повиновению. И это было ужасно. Это оскорбляло светлый образ, который он таил у себя в сердце. Одна мысль о том, что люди станут смеяться над ним, оттого что он любит Люси, вызывала в нем приступы жгучей ярости и пробуждала преждевременную мизантропию. К тому же Система намеревалась показать ему, к каким последствиям может привести знакомство с молодыми прихожанками, и его таскали по ночному городу, дабы он мог увидеть воочию сынов и дочерей мрака — именно так, как это было рекомендовано мистеру Томсону; приглядеться к тому, как эти женщины пляшут и глазами зазывают мужчин и как они ввергают их в бездну погибели. Однако все эти зрелища оказались, пожалуй, полезнее для учителя, чем для ученика, ибо первый в часы раздумья со всей серьезностью себя спрашивал на страницах записной книжки: «Почему все склоняющие к сумасбродствам соблазны воплощаются в лицах только одного пола?» — вопрос, который в Рейнеме никак бы не мог у него возникнуть; и еще: «А что, если мужчины слишком много внимания уделяют?..» Очевидно, речь шла о существе в длинной юбке, ибо ни о каком другом тут в записной книжке не говорится. Мне кажется, что он даже оправдывает женщин, исходя из непосредственных наблюдений. Для Ричарда все увиденное там выглядело странным и диким и, скорее всего, способно было усугубить развивавшуюся в нем мизантропию, если бы не его любовь.
