— Ба, Ричи! Так это ты? — вскричал Адриен. — Что тут такое творится? Кто это там еще? Черт возьми, да это же Бенсон!
— Заставь эту скотину встать, — попросил Ричард, тяжело дыша и потрясая большим ясеневым суком.
— Как видно, он уже не может, мальчик мой. Что ты с ним сделал?.. Бенсон! Бенсон!.. Послушай, Ричи, дело его худо.
— Все это одно притворство! — диким голосом вскричал Ричард. — Будет он теперь меня выслеживать! Говорю тебе, все это притворство! Поделом ему, шпиону. Пусть встает!
— Ненасытное ты существо! Брось сейчас же эту махину.
— Он, видите ли, отцу уже написал, — вскричал Ричард. — Шпион несчастный! Пускай встает!
— О-о-о! Мочи нет! — прохрипел Бенсон. — Мистер Адриен, вы свидетель, что он… мне спину!.. — и последовало громыхающее невнятное мычанье.
— Должно быть, спина твоя тебе теперь дороже всего остального, — пробормотал Адриен. — Послушай, Бенсон! Будь же мужчиной. Мастер Ричард бросил свою дубину. Вставай и ступай домой, там уж поглядим, что над тобой учинили.
— О-о-о! Это же дьявол! Мистер Адриен, сэр, это же дьявол! — вопил Бенсон, продолжая лежать и только повернувшись на бок, чтобы не так было больно.
Адриен схватил Бенсона за шиворот и насильно его посадил. Тут взору его предстало все, что содеял в гневе его подающий надежды ученик. Куртка несчастного дворецкого была вся разорвана и измята; шляпа раздавлена; сам же он был до того перепуган, что дрожал как осиновый лист, боясь, как бы его жестокий палач не накинулся на него снова. Ричард стоял над ним, сжимая в руке большой сук; на лице его не было ни малейшего проблеска жалости.
Бенсон с трудом повернул голову, чтобы взглянуть на него, и тут же застонал:
— Не встану я! Нет, ни за что не встану! Он снова примется меня убивать! Мистер Адриен! Коли вы будете стоять так и смотреть, вы тоже под суд пойдете, сэр… Не подымусь я, покамест он не уйдет.
Не было никакой возможности убедить Бенсона подняться, пока мучитель его стоял рядом. Адриен отвел Ричарда в сторону:
— Еще немного, и ты бы убил этого несчастного, Ричи. Хватит с тебя и того, что ты сделал. Посмотри на его лицо.
— Этот трус присел, когда я его бил, — сказал Ричард. — Я хотел отхлестать его по спине. Он стал вертеться. Я предупредил его, что будет больнее.
Услыхав о столь цивилизованном проявлении дикости, Адриен широко раскрыл рот.
— Неужели ты мог это сказать? Это просто восхитительно. Так и сказал: «не то будет больнее»?
Адриен еще раз раскрыл рот, чтобы разразиться новым взрывом смеха.
— Вот что, — сказал он, — Экскалибур[52] сделал свое дело. Брось его теперь в пруд. И знай, сейчас сюда придет леди Блендиш. Нельзя позволять себе такое в присутствии женщины. Поди ей навстречу и скажи, что шум этот поднялся оттого, что резали быка. Нет, лучше скажи, Аргуса.
Со свистом, на который все болячки Бенсона отозвались стоном и дрожью, длинный сук взлетел в воздух, а Ричард круто повернулся и кинулся навстречу леди Блендиш.
Адриен поднял Бенсона и поставил его на ноги. Грузному дворецкому явно хотелось вызвать как можно больше сочувствия к своему избитому телу. При каждой попытке сдвинуться с места тело это содрогалось. Стоны и мычанье наводили ужас.
— Сколько же стоила твоя шляпа, Бенсон? — спросил Адриен, в то время как тот надевал ее на голову.
— Двадцать пять шиллингов, мистер Адриен! — промямлил Бенсон, погладив вмятины.
— Так знай, что ты еще дешево отделался! — сказал Адриен.
Бенсон, пошатываясь, сделал несколько шагов, в промежутках испуская стоны, обращенные к своему жестокому утешителю.
— Это дьявол, мистер Адриен! Да, сэр, я уверен, что это настоящий дьявол. О-о-о! Дьявол! Не могу я идти, мне с места не сдвинуться, мистер Адриен. Надо, чтобы мне кто-то помог. И надо послать за доктором Клиффордом, сэр. Я больше уже ни на какую работу не буду годен. Косточки во мне целой не осталось, мистер Адриен.
— Видишь ли, Бенсон, все это случилось из-за того, что ты объявил войну Венере. Надеюсь, что горничные наши тебя подлечат. Скажи-ка мне лучше, ты с экономкой как, в дружбе или нет? Все ведь теперь от этого зависит.
— Я всего-навсего верный слуга, мистер Адриен, — пробурчал незадачливый дворецкий.
— В таком случае, единственная твоя подруга — это кровать. Ступай к ней, и чем скорее, тем лучше, Бенсон.
— Да я шагу ступить не могу, — Бенсон решительно остановился. — Надо, чтобы мне помогли, — захныкал он. — Как вам не стыдно еще уговаривать меня, чтобы я шел, мистер Адриен.
— Согласись, что вес у тебя такой, что нести тебя я не могу, — сказал Адриен. — Впрочем, как я вижу, мастер Ричард настолько любезен, что идет мне на помощь.
Едва только Бенсон услыхал эти слова, как ноги его тут же обрели силу, и он заковылял один.
Леди Блендиш встретила Ричарда в волнении.
— Я ужасно перепугалась, — сказала она. — Скажи мне, что это были за крики?
— Просто кое-кто расправился с соглядатаем, — ответил Ричард, после чего леди Блендиш улыбнулась, ласково посмотрела на юношу и потрепала его по волосам.
— И это все? Да будь я мужчиной, я бы так поступила сама. Поцелуй меня.
ГЛАВА XXI
Ричарда вызывают в город выслушать нотацию
К полудню следующего дня все обитатели Рейнема знали уже, что Берри, лакей баронета, примчался из города с распоряжением немедленно привезти туда мастера Ричарда и что мастер Ричард отказался этому распоряжению повиноваться; он заявил, что никуда не поедет, выказал открытое неповиновение отцу да вдобавок еще послал Берри ко всем чертям. Берри был полной противоположностью Бенсона. В то время как Бенсон ненавидел женщин, Берри горячо ими восхищался. После собственной персоны, кстати говоря, весьма много о себе мнившей, на втором месте для него были женщины, и относился он к ним почти что благоговейно. Вид у Берри был величавый, и в разговоре он любил вставлять словечки, почерпнутые из лексикона. Среди рейнемских горничных его внушительные икры плодили раздоры и разжигали страсти, какие такого рода украшения неминуемо возбуждают в нежных сердцах. Поговаривали к тому же, что ему в свое время порядком досталось от женского пола; видимо, это-то последнее обстоятельство и укрепило в нем желание заставить сей пол в свою очередь из-за него потерзаться. Эти вот икры и мудрые слова, и атмосфера таинственной мстительности, какою окружила его Венера, сделали сего кухонного Адониса человеком весьма влиятельным среди домочадцев Рейнема; он знал это и держал с ними голову высоко.
Заслушав шум, поднявшийся с приездом Берри, Адриен тут же за ним послал, и тот сообщил ему о возложенном на него поручении и о том, как, пытаясь его выполнить, он потерпел неудачу.
— Тебе следовало прежде всего прийти ко мне, — сказал Адриен, — я думал, у тебя хватит на это соображения, Берри.
— Простите меня, мистер Адриен, — Берри приподнял согнутую в локте руку, с тем чтобы сказанное им стало понятнее. — Простите меня, сэр. Мне были даны инструкции, и я действовал в соответствии с ними.
— Ступай опять к мастеру Ричарду, Берри. Неладно ведь будет, если он не поедет. Может быть, стоило бы намекнуть ему, что с отцом приключился удар или еще что-нибудь в этом роде. Намекнуть, но только слегка. Да, вот еще что, Берри! Когда ты вернешься в город, лучше, если ты не станешь ничего говорить о том, как, выражаясь языком доктора Джонсона[53], отдубасили Бенсона.
— Разумеется, не стану, сэр.
Намек, который мудрый юноша посоветовал сделать, возымел на Ричарда должное действие.
Он отправил с Томом в Белторп наспех написанное письмо и, вскочив на коня, сразу же поскакал на станцию Беллингем.
Сэр Остин спокойно сидел за ранним обедом в гостинице, когда наследник Рейнема влетел к нему в комнату.
Баронет нисколько не сердился на сына. Напротив, ибо, если только дело не затрагивало его гордость, он всегда бывал справедлив и строг. И теперь вот, получив донесение Бенсона, он целый день предавался размышлениям о том, что ему не хватало задушевности и тепла и что из-за чрезмерного беспокойства о судьбе сына он не сумел в достаточной степени с ним сблизиться: не стал для него по-настоящему тем, чем пытался стать — матерью и отцом, учителем и другом, наставником и союзником. Ему не надо было спрашивать свою совесть, в чем именно он за последнее время отступил от Системы. Он ведь уехал из Рейнема в самую опасную пору магнетического возраста, и появление молодой прихожанки (как Бенсон в письме своем назвал прелестную Люси) явилось следствием этого промаха.
Да, гордость и чувствительность были его главными врагами, и он ополчился теперь против них. Первое, что он сделал, он обнял сына; для англичанина это дело нелегкое, и вдвойне нелегкое для того, кто хочет быть хладнокровным и, можно сказать, стыдится всякого проявления чувств. Тем не менее он испытал при этом совсем особое удовольствие. И в юноше как будто даже пробудились ответные чувства: он был возбужден. Так что же, может быть, его сыновняя любовь начинает встречать в отце взаимность, как то было в их душевной близости перед порою цветения?
