- Мы не хотели вас расстраивать... Но вы тогда, оказывается, не сказав нам ничего, оставили ему, Авдею Лукичу, вторую вашу серьгу с алмазами. Этого не следовало делать, Нетопырь подсмотрел, и мы старика вашего еле у татей отбили. Вон у него (Тринадцатый кивнул на Восьмерку) тоже все в синяках.
- Боже, боже! - Софья опустилась на рогожную подстилку рядом со стариком.
- Ваше благородие! - вдруг раздался гулкий голос из трюма. - Ваше благородие, смилуйтесь!
- Кто это? - приподнялась Софья.
- Не извольте бояться, - сказал Тринадцатый.-- Это кричит Полгоры Хари, конвойный наш начальник, я его тоже повязал. Теперь я ему "ваше благородие", а бывало воды лишней испить не позволит. Сейчас напоминать начнет, как вместе мы в десанте были во время войны. У, сволочь, вместе, да не вместе!
Тут послышался сладкий голос Нетопыря, обещавший большие деньги.
- Они все там в трюме сидят, - объяснил Тринадцатый, - чтобы раньше времени весть о нас не разносили. В заложники, к сожалению, не годятся мелкая сошка.
- Синьора! - донесся из трюма голос Цыцурина. -Не вяжитесь вы с этими господами. Вы же наша...
- Теперь за вас принялись, - сказал Тринадцатый. Он сел на рангоутную балку, взялся рукой за лохматую половину головы, другая же у него была безобразно выбрита. И стал похож на большеголового мальчишку, который набедокурил и не знает, как выбраться из беды.
- Одна надежда, что течение нас вынесет к Сестрорецку, а там лес - что тайга.
Восьмерка вздохнул, а Провыч стал творить молитву.
- Вам бы, мадам, - сказал Тринадцатый, дотрагиваясь до ее плеча, - вам бы как-нибудь от нас отделиться... Ну зачем вы приплыли к нам?
- Ах, мон шер!.. - немеющим языком ответила Софья. Она чувствовала, как холодеют ее ноги. - Я прожила такую жизнь и впервые встретила такого человека!
4
И ей приснилась бедная слободка на окраине городка. Горит, трещит одинокая лучина, искры падают, шипя, в лубяную лохань. И шумит, воет вьюга, метет за оконцем. И под неумолчный рев природы слышится человеческий плач. Это воет Сонькина мать.
"Не скорби, матушка, - уговаривает Сонька. - И без того сердце надрывается. Ну, не тужи!"
А мать помолчит да опять свое сквозь вьюгу:
"Ой, Сонюшка, дочушка, ой не я ль тебя лелеяла... Ой, да как же я тебя в рабы отдам лиходею?"
Затем снится ей доброе безбородое лицо со старомодными вислыми усами. Входит, топая, сбивает с себя снег, отирает обмерзший лоб. Спрашивает бодро:
"Что за шум, а драки нет? Дозвольте, господа крестьяне, проезжему у вас обогреться?" Потом спрашивает: по покойнику, что ли, здесь плач? Услышав ответ, молча сидел за свечой, которую поставил его слуга. Так же молча лег па постеленный ему на лавке тулуп.
Утром проснулись - проезжего нет, хотя пожитки его здесь, в том числе слуга-камердинер. Через какое-то время проезжий вернулся, опять топал, сбивал снег, однако не бодро, а зло, отчаянно.
"Ну и барин у вас! -говорит он матери. Экий антихрист высшего ранга, какую сумму заломил! Однако не печальтесь, выкупил я вашу дочь".
Толща времени, как глыба стекла, и все видишь, и рукою не достать!
И вот он теперь лежит под старым каторжным образком, и неверный свет лучинки делает живым, мягким его похудевшее лицо. А была она в его доме как птичка вольная, подруга его дочери. "Вот помру, - говаривал он, - все твое, устраивай себя, Сонюшка!"
И летели во сне птицы-огневицы, райскими голосами пели о жизни необыкновенной, и сквозь полет их дивный возникало и рассыпалось совсем другое лицо, смелое и тоже страдальческое, со струпьями в виде цифр на щеке...
- Мадам, мадам! - будили ее осторожно .--Госпожа Софья, проснитесь! Преставился Авдей Лукич.
Софья подняла голову. Ничего не изменилось внутри старой каторги. Так же сквозь весельные клюзы светило яркое солнце и в его лучах клубилась пыль. Так же настороженно глядели каторжные из-под тряпья. Так же умиротворенно лежал под иконой Авдей Лукич, Только трое стоявших вокруг него Тринадцатый, Восьмерка и Провыч "сняли с голов своих шапки.
В этот момент снаружи раздался мушкетный выстрел и гулко разнесся по воде. Откуда-то кричали:
- Эй, на каторге! Есть кто живой?
Каторжные вскочили. Некоторые бросились наверх и вернулись, крича: "Мы окружены!" Сидящие же в трюме подняли дикий вой.
Тринадцатый поднялся на палубу, перебросился несколькими словами с кричавшими там и вернулся:
- Это полицейская стража. Они требуют положить оружие. А у нас оружия только вот! - Он подбросил в руке топор, Софье вспомнились ее безотказные пистолеты Буатье, но они остались в лодке, которую угнал карлик.
Бац! Бац! Бац! - прогремели еще три выстрела. Полетели щепки, пули врезались в дубовый бок баржи. Категорический голос потребовал всем сдаваться, а прежде всего освободить полицейских чинов, запертых в трюме.
- Братец! - сказал хмуро Тринадцатый. - Поди развяжи их всех, живоглотов. Пусть идут.
Восьмерка спустился в трюм, развязал Полторы Хари и его приспешников, но сам тут же выскочил, отбиваясь от них.
- Дьяволы! - сказал Тринадцатый, сквозь весельную щель наблюдая за тем, что делалось снаружи.
Четыре сторожевых парусных катера окружили мятежную каторгу и держали ее под прицелом мушкетов. Один катер перебросил на борт каторги трап, и по нему перебежали Полторы Хари с полицейскими, за ними, согнувшись в три погибели, Цыцурин и Нетопырь.
Оказавшись в безопасности. Полторы Хари, с которого васильковый мундир свисал клочьями, разразился бранью. Показывал кулачище, сулил батоги, рванье ноздрей и прочие наказания. Но другой голос (кричал с мостика моряк в сером кафтане, приставив ко рту ладони) сулил прощение тем, кто сдастся добровольно.
- Идите! - сказал каторжным Тринадцатый. - Ступайте, пока не поздно.
И каторжане поднялись, запахиваясь в зипуны, устремились на палубу и дальше на сторожевик, где плетьми их тут же загоняли в трюм.
- Пойду и я, - спохватился артельщик, шаря в соломе свои пожитки. Авось помилуют. А всего-то на барина цепом замахнулся, за то и сижу.
- Прощай, Провыч, - расцеловался с ним Тринадцатый и оборотился к Восьмерке: - Ступай и ты, брат, ты молодой, тебе жить.
Они с Восьмеркой обнялись на прощанье. Провыч, за ним Восьмерка выскочили на палубу. Что-то крикнул на палубе Цыцурин, раздались выстрелы, и Провыч, а затем и Восьмерка, упали замертво в воду.
- Эхма! - сказал Тринадцатый, отрываясь от весельной щели. - Молитесь богу, мадам, на каком языке вы ему молитесь?
Софье ничуть не было страшно. Наоборот, она бы сейчас спела одну из своих любимых песен. Да гитара осталась в Морской слободке, так же как осталась далеко за плечами вся ее вольготная жизнь. Да и как петь, когда при каждом вздохе грудь пронизывает острая боль, а во рту соленый привкус крови.
Голос снаружи требовал:
- Иноземка Софья, вдова Кастеллафранка, выходи! Светлейший приказал тебя к их милости доставить!
- Идите же! - сказал с отчаянием Тринадцатый и наклонился, чтобы взять ее на руки и поднять на палубу.
- Нет! - собрав силы, ответила Софья и снова присела рядом с Авдеем Лукичом.
А моряк на мостике катера кричал по-французски:
- Вы с ума сошли! Мадам, опомнитесь! - Он все более нервничал и не кричал уже, вопил надрывно: - Мадам! Вы мне не верите? Я гарантирую вам все!
Но черная каторга молчала, течение ее несло на Лахтинские мели. И тогда был отдан приказ убрать трап. На каждом из катеров откинулись заслонки пушечных люков, и стали видны угрюмые дула.
- Но у нас тоже есть оружие, палачи! - воскликнул Тринадцатый. Он сбросил армяк и высоко поднял топор. - Такое оружие, перед которым вся ваша империя - прах!
И он ударил топором ниже ватерлинии, крикнув:
- Это царице! - Молодецки перехватил рукоятку: - А это пирожнику! - и ударил вновь.
Бортовая доска треснула, но не подалась - крепок был ладожский дуб. Но он, играя мышцами, словно дровосек, бил и бил в одну точку, выкрикивая имена высших чинов империи. Софья ужасалась, глядя на лицо, которое было как у двуликого Януса - с одной стороны подобное лику героя, с другой маске зверя.
Оглушительно ударила пушка, и выстрел заставил их вздрогнуть. Но стражники торопились, и ядро пролетело поверх палубы. Вдруг под топором Тринадцатого доски расселись. Еще удар - проломились, и вода плотным потоком хлынула внутрь.
- Смотрите, они погружаются! - доложили на мостике господину, одетому как матрос. - Что прикажете, ваше превосходительство?
- Ничего не прикажу, скрестил он руки. - Прыгнуть и мне, что ли, за нею в этот омут? Морра фуэнтес!
Через полчаса на просторах залива было пустынно, вовсю светило жаркое солнце. Только в глубине никак не могла успокоиться, кругами ходила хрустальная вода.
5
Принцесса Гендрикова подкатила к подъезду своего временного дворца и, шваркнув дверцею каре ты, как фурия пронеслась через сени.
- Что принц? - спросила у дворецкого, по-новому - гофмаршала.
