— Теперь ты лаешь на стремнины Вечности, которые еще безмолвнее, чем стремнины сновидений. И тебе никогда их не перелаять… В память о тебе, хитро-рыжая собака с лисьей шерстью!.. Мои дни теперь на один тон бесцветнее без твоей желтизны, а сам я уязвимее без твоей хитрости, — с этими словами он плеснул в кружку еще немного спирта, на что Черная предостерегающе заворчала. — Эх, где же ты раньше была со своей сердечной болью?.. Кто занят сердечной болью, кто болью в печени, кто мировой скорбью… Все так страшно заняты, что даже тот, кто еще свободен, озабочен нехваткой времени… — Это было уже несправедливо по отношению к Никому, ведь он не был в ответе за его человеческое бессилие свалить гибель собаки на чью-то голову. — Кто же в конце концов виноват — неизвестный охотник, чей неточный выстрел породил шатуна? Шатун, который вышел именно на твой путик? Ты, который пошел дразнить шатуна с малокалиберкой, или сама Рыжая, которая была склонна недооценивать любую беду, если она не крылась в ней самой? Кажется, никто не виноват, судьба — только она. — Он выпил еще, и Черная, тревожно заскулив, заходила вокруг. — И что это тебя так заело? Может, блохи? Блохи — это собачье счастье — по крайней мере, ты не так одинока. — И он снова вернулся к своим мыслям: — Одно-единственное дерево растет в саванне, носорог бежит сквозь ночь — и вонзается в дерево. Что это? Судьба!.. Судьба, что образует связи и разрывает их, расставляет невидимые вехи и ведет человека по истинному пути… Моя судьба не покидает меня, делает то счастливым, то несчастным, и уже за одно это я должен быть ей благодарен. Но однажды я призову ее к ответу, что она сделала с моим рыжим псом… Рыжая! Если бы можно было сделать тебя немножко живой, остальное мы с Черной взяли бы на себя. — Голова у него уже была хмельная, и пальцы ног уже были хмельные, но его скорбь все еще не была утолена. Нет судеб неразлучней, чем у охотника и его собаки, у них почти одна судьба, их нельзя разделить, чтобы боль одного не отозвалась в другом. Но так уж повелось, кто из всех возможных существований выбирает жизнь, должен платить за это. И уж им есть чем платить! — Никто не хочет быть в проигрыше, и ты тоже… Но наступает миг, когда ты должен, должен и обязан платить… Восстал бы, но против кого?.. Против судьбы?! А если судьбы нет? Тогда есть что-то другое, что можно назвать судьбой…
…Он проснулся поздним утром. Сквозь малозаснеженные пихты за окном в избушку падал зеленый свет. Нутро избушки напоминало сумеречно-зеленую водную глубь, а большая глиняная печь — темно-красную скалу на дне. И все-таки на этих летних изменчивых красках лежал отблеск снега, точно налет мельхиора. Он отмахнулся от этих оптических видений и встал из-за стола, ноги ныли, все тело ныло, будто он встал на голову. У него было такое чувство, словно он проснулся после непогоды, да так оно, собственно, и было, только на сей раз пурга разыгралась в нем самом. Черная собака съела подчистую всю рыбу и прыгала вокруг него, многозначительно поглядывая на дверь, — казалось, будто вместе с аппетитом она переняла у Рыжей ее веселый нрав. Охотник стоял посреди избушки; он вспомнил весь вчерашний день, а вечер до полуночи сам напомнил о себе. Он стоял долго, неподвижно, как дерево с переломленным стволом; в корнях шуршали мыши, где-то далеко таежный тысячелистник резал своим алмазом морозный воздух; под окно капали с пихтовых иголок золотистые капли солнца. Это мажорное трехзвучие нового дня сразу пробудило в его сознании целый ряд цветных картин прошлого, широкие живописные полотна вечных странствий, бродяжеств в мыслях и наяву. Его запекшиеся губы шевельнулись, и, будучи ближе к нему, можно было расслышать:
— Нет, жизнь не печальна, за исключением нескольких дней, которые для того и созданы, чтобы каждый знал, что жизнь не печальна… За исключением нескольких печальных дней…
Он слышал, как мороз оббивает ледяные подошвы о стену избушки, как обваливается снежный навес крутого берега в восторге и отчаянье одновременно; слышал вызывающее цоканье белки на ближней сосне — все новые реалии врывались в его сознание, требуя немедленного действия. Он начал с головы, пытаясь утопить похмелье в стылой воде с качающимися на поверхности кусками льда. В какой-то степени это ему удалось. Он вытерся грязноватым полотенцем и бросил его обратно на вешалку. «Похоже, до весны не дотянет», — подумал он о полотенце, которое необходимо было до весны выстирать в патентованной стиральной машине в виде стремнины — ему нужно было только зажать камнями уголок ткани, остальное делала река.
Он приготовил свой завтрак: лук, ломти сохатины, сухари, клюквенное варенье и чай.
— Чай твоя душенька довольна? — спросил он у Черной, которая усердно терлась о его ноги. Он заметил в черном псе несвойственные ему мягкость и готовность к услугам — без услужливости, без какой-либо задней мысли. — Кажется… надо нам кое-что переставить, в себе и вокруг, чтобы заполнить пустые места, — сказал он Черной, поглаживая ее уши. Он покончил с завтраком и теперь сидел на своем троне с высокой спинкой, закуривая козью ножку и поглаживая уши собаки, словно бархатистые листья с прислушивающегося дерева. Воспоминание о Рыжей теперь несло не забвение, а скорее мысль о непоправимости. — Не сказал бы, что со всем нужно мириться… С самим собой нельзя мириться, но применяться к себе все-таки надо… Человек в конце концов применяется ко всему — зарой его в землю, он и то прорастет…
Скоро надо было идти. До Королевской избушки четыре часа пути, или Королевской избушке до него четыре часа, ибо неподвижность относительна, она абсолютна только в Пространстве. Во Времени все движется навстречу всему и одновременно оказывается у цели. Только тот опаздывает, кто слишком спешит.
Он был готов отправиться в путь: шкурки висели в ряд на сушильной жерди, упакованный бурак оттягивал спину. Перед тем как выйти из избушки, он потрогал еще раз кое-что из вещей — философский камень, или камень преткновения, подобранный им когда-то только потому, что тот не удостоился быть выброшенным. Он остановился на мгновенье перед календарем и обвел жирной чертой один из самых черных дней своей жизни. Прежде чем стать на лыжи, он прошелся по камусным подошвам рыбьим жиром, потом застегнул ремни и тронулся в путь. Прошел мимо глинистой ямы, мимо своих вечерних следов. Он думал: «Старайся, и тогда ты запомнишь, за какое короткое время тебе надо пройти самые твои увлекательные тропы и совершить лучшие грехи».
Он шел по заметенному берегу, вниз по течению реки, вверх по течению крови, — во всяком случае, он надеялся дойти, ибо у него была своя цель, невидимая, как надир, и все-таки существующая. Преследуя свою цель, он мимоходом заглядывал в капканы. У мелкого ручья нашел горностая, белее, пушистее и неподвижнее снега; из прибрежных скал вытащил соболя коричневато-серой масти, иней на его ворсе не таял даже в горячем дыхании камина на обнаженных плечах красавиц.
Черная собака казалась ему теперь немного рыжей, когда зигзагами карабкалась вверх по склонам или кувырком скатывалась вниз, оглушая таежные кроны ликующим лаем. Ведомый собакой или закатным солнцем, вспыхивавшим на снежных вершинах, будто соболь невиданной красной масти, он пересек лощину, устремленную к западу, и поднялся по склону. На воображаемом пути, мощенном вечерними тенями, наезженном дневным закатившимся колесом, он надеялся ухватить еще более светлые следы, по которым шел на юг, если юг действительно находился на юге, а не на севере, как ему иногда казалось. На краю отрога Черная наконец взяла след соболя и загнала его на верхушку чахлой елки, откуда охотник его снял. Инстинкт подсказывал ему, что этот соболь, черная точка на снегу, одновременно и точка в конце его охотничьего дня. Он спустился по гладкому склону в заснеженный пихтач, который, переходя в низовье, граничил с Долиной Колокольчиков. Вскоре он должен был выйти к Безымянной реке, неизвестно было только, когда он выйдет к Безымянной Истине.
Он шел среди заснеженных пихт, и пихты шли вместе с ним, словно безмолвная процессия. Стремясь к Безымянной реке, он и себя чувствовал таким же безымянным. Думал о том, что никому не известен и так и останется неизвестным. Но благодаря неизвестности его и ему подобных известные и признанные, может быть, научатся создавать нечто такое, что будет защищать от холода и уродства лучше, чем меховые манто и пелерины. Пихтач с каждым шагом редел, и он вышел наконец на плоский заливной луг, на котором все еще лежал бледно-алый отсвет заходящего солнца. Над лощинами, впадающими в Долину Колокольчиков, поднималась морозная дымка. В одном глубоком вырезе долины он еще увидел солнце этого дня — красное, как хна, дерево связало весь горизонт в одну крону. Да, это было оно, то самое неисчерпаемое Дерево, из которого тайга черпала свои краски во все времена года.
