облетела все городские соцсети. Но это уже было бы прямым вторжением в частную жизнь Кощея, и, пожалуй, не стоили Олеговы сомнительные откровения того, чтобы так подгадить бесценному информатору. Поэтому Варвара только покладисто развела руками:
— Пока мне нечего добавить.
— Если захочешь ещё поговорить о магии — я твой в любое время дня и ночи, — с этими словами Олег выложил на стол визитку, понятно, чёрную, с серебристым тиснением.
— Выражаться так двусмысленно было не обязательно, — проворчала Варвара, но визитку в карман бросила.
— Это место обязывает меня хотя бы пошутить на эту тему, — он допил чай и вежливо поинтересовался: — тебя подвезти?
— Не надо, — Варвара внутренне содрогнулась, представив летящую в лицо пыль. — Я лучше на автобусе.
Олег рассмеялся:
— Необычная ты девушка, Третьякова. Тебя на кабриолете катают, а ты нос воротишь... Ладно, не выдумывай, какой автобус. Так и быть, подниму крышу.
Хоть обещание он и сдержал, когда чёрная машина эффектно припарковалась во дворе, Варвара облегчённо выдохнула. Не то, чтобы её так пугала манера езды — скорее сказывалось недоверие к водителю. Зачем-то продолжая изображать джентльмена, Олег и здесь открыл ей дверь и подал руку. Выходя, Варвара непроизвольно подняла глаза на окна родной квартиры — и, кто бы сомневался, увидела стоящего за стеклом отца. Кажется, её ждал очередной «серьёзный разговор»...
Глава 19. ♜ Чёрту платят кровью
Куда ни глянь — лес кругом, ещё по-летнему светлый, да всё-таки жёлтая листва уж проглядывает. Красно солнышко восходит медленно, с ленцой, лучи ложатся на тропу, как причудливая сеть.
И ты идёшь по ней, так мягко ступая степными сапогами, что даже травинки не шелохнуться. Левой ладонью придерживаешь самоцветную саблю, чтоб ни звука не издавала, а правой шапку поправляешь, глаза прикрыть стараясь — будто больно им от дневного света.
Ты — ветер, что вьётся над жальниками, ты — зверь, что ступает по следу, ведомый запахом страха.
Долго ли, коротко ли — впереди становится видать одинокую телегу. И ты замираешь в сладостном предвкушении, что человек, так долго кажущийся тебе высотой недосягаемой, а ныне павший и растоптанный, совсем скоро превратится в ничто.
И возьмешь ты виру за своё бессилие — не златом, но кровью.
Сердце чаще бьётся, озноб по спине — мучительный, но блаженный.
Выжидаешь, когда страсть порочная заполнит каждую косточку, каждую жилу.
И наносишь удар. Всего один — тебе и одного довольно.
Потому, что ты сильней — а значит, прав.
Брусничным соком стекает кровь по обнажённому клинку...
Распахнул Велеслав глаза, в потолок уставился. Дурнота накатила от привидевшегося — но не от того, что кровь пролил, стражнику ли упокойников бояться? — а от того, что нравилось ему это, больше хмеля выдержанного, больше объятий девичьих. Вот ведь наваждение нечистое!
Полежал так, попустило. Солнце уже во всю в окна заглядывало — к полудню катилось. Да что ж такое-то, второй день в тереме обретается, а уже проспал, петухов не услышав! Вскочил поскорее, ноги с кровати свесил — да так и застыл, взглядом за сапог степной, только что во сне виденный, зацепился.
— Ты!
Обернулся Хан на окрик лениво, на боку саблю — ту самую! — поправил, посмотрел вопросительно.
— Сон мне был вещий, что ты бывшего сотника в лесу порешил!
— Вот как, — ухмыльнулся степняк, мех на шапке пригладил, — что ж ты плёл тогда, что чарам не обучен? Небось, как за мной следить — сразу прорезалось силы ведьмовские.
Первой мыслью, конечно, было уточнить, так это взаправду было? Да только нечего тут уточнять, по морде довольной, как у сытого кота, всё видно. Спросил Велеслав только:
— Зачем? Совсем тебе дела нет до суда княжеского?..
— Верно подметил, нет. Да и как такой суд уважать, ежели нет в нём ни твёрдости и прозорливости? Как бабка сердобольная, ей богу! А коли лихоимец в другой город придёт, где его знать не знает никто, и там за старое возьмётся? Как крысу чумную от своего двора в соседский подбросить. Давить её по уму надо. А князь наш на кого сие обязательство переложил? На богов! Боги-то те на хулу в свой адрес не всегда отзываются, куда уж там о человеческой правде беспокоиться? Али на диких зверей? То и вовсе курам насмех...
— Диковинно слышать, как ты о других городах печёшься, — поморщился Велеслав, сомнения нахлынувшие отгоняя. — Больно складно сказываешь, да с трудом верится.
— А ты не знал? — улыбка глумливая до ушей растянулась. — Я ж известный человеколюбец, не то, что ты, обиженный отрок, который только и делает, что кому-то и что-то доказывает.
Уязвил так уязвил, в самое больное попал, все помыслы потаённые в сердце прочёл — всё как про нечистых духов поговаривают, как бы Хан от того не отбрехивался. И будто глаза открылись вдруг, события прошлых месяцев сопоставив:
— Вот, значит, какую плату ты берёшь, чёрт — кровь человеческую. Некрас, сотник за ним следом. Кто ж следующим сгибнет?
— Тот, кто тебе и всем честным людям жить мешает, — ответствовал Хан невозмутимо. — Всяких встречных и поперечных не трону, не по нутру мне это, что бы ты там не надумывал.
— Да кто ж тебе право дал решать?
— Здравый смысл.
— А, знаешь, вот что, — чем дольше Велеслав с ним разговоры разговаривал, тем глубже увязал в паутине его скользкого красночерия. Не выпутаться из такой — только разрубить. — Странно мне, что ты вечно неподалёку околачиваешься, будто вовсе дел у тебя нет никаких. Иди-ка ты в свою орду, небось пригорюнились без своего Хана. А мне на глаза больше не показывайся, чувствую я, что коли обожду ещё немного — вовек не сверну с кривой дорожки.
Ждал он речей язвительных, брани заковыристой, но нет. Подошёл Хан близко-близко, в глаза пристально взглянул:
— Что ж, в терем я тебя определил, как наверх пробираться, подучил, может и сам дальше управишься. Но запомни, брат мой, я — как дух твоего бессилия. Когда, вдоволь нагулявшись по тропе своей праведной, в тупик вернёшься — то вернусь и я.
Отпрянул резко, к окну метнулся, на подоконник вскочил ласточкой:
— Здрав будь, Велеслав!
Да так и ухнул вниз, раскинув руки. А светлица-то высоко —
