и от сверкающего лезвия, и от золотых листьев короны, окружали его таким слепящим сиянием, что простые люди, думая, будто им явился сам Святой Георгий, при его приближении падали на колени в дорожную пыль. Бодуэн их не видел, он не сводил взгляда со сверкающего на куполе церкви золоченого креста, горевшего в утреннем свете. И чувствовал, что все еще остается связующим звеном между этой робкой толпой и ясным небом и что должен до последних пределов возможного удерживать эту связь. Может быть, он стал искупительной жертвой, необходимой для спасения этого народа, бессильного, как и он сам, перед искушениями века, но, как бы там ни было, с этой минуты он принял свою судьбу...
Внезапно, уже выезжая за городские ворота, он услышал слова какой-то женщины:
— А это и вправду он или это уже его призрак? Я его боюсь.
— Если и сарацины его испугаются, — ответил мужской голос, — будет совсем неплохо...
Тибо, ехавший следом за ним, тоже услышал эти слова и испытал не только облегчение, но едва ли не радость. Возможно, это был ответ на тоску, от которой у него все внутри сжималось с той минуты, как лицо его короля скрылось под белой кисеей. Ткань, окутавшая короля туманной дымкой, может сделать его легендой еще при жизни, — так рождаются тайны. Вместо того чтобы пугать народ своим безобразным обликом, царственный рыцарь под белым покрывалом будет притягивать взгляды людей, жаждущих чуда, или наводить на них ужас. В любом случае, это придаст Бодуэну новые силы... На протяжении всего пути длиной в восемнадцать лье, отделявших Аскалон от Иерусалима, и пройденного медленным шагом, подчинявшимся движению катафалка и носилок, на которых передвигалась молодая вдова, происходило одно и то же: все падали на колени, когда мимо них провозили усопшего в сопровождении рыцаря без лица, со сверкающим оружием, при виде которого невольно думалось, что, может, это уже никакой не прокаженный король, а один из архангелов, спустившийся с небес.
У ворот Святого города их встретил Истинный Крест[45], высочайший символ королевства, источенный временем, оправленный в золото и украшенный драгоценными камнями; как в дни битв, его окружали рыцари-храмовники, впереди вырисовывалась грузная фигура Великого Магистра Одона де Сент-Амана, о котором ненавидевший его Гийом Тирский говорил, что тот не боится ни Бога, ни людей и пышет ненавистью, как дракон огнем. Подошли также и брат Жубер и его рыцари-госпитальеры, вернее — рыцари Суверенного военного странноприимного Ордена Святого Иоанна, чьи черные одежды, пересеченные белым крестом, так сильно контрастировали с белыми с красным крестом одеяниями тамплиеров. Они должны были забрать тело, поскольку Гийом де Монферра не был королем и не мог покоиться в королевской гробнице на Голгофе. Местом его упокоения должна была стать часовня госпитальеров. Следом шли патриарх и канцлер, но они встречали короля, а не его зятя.
При виде Бодуэна IV, прямо и неподвижно сидящего в седле, на лицах присутствующих отразилось изумление, но лицо Гийома Тирского исказилось от боли, ибо он понял, какие муки будет отныне скрывать маска из белой кисеи.
Мать тоже это поняла, когда вышла на порог поздороваться с сыном и встретить дочь, чье тело так изменила беременность. Сибилла тоже была под покрывалом, но под ее покрывалом, небесно-голубым и окутавшим ее с головы до пят, таилась надежда. При виде Бодуэна по прекрасному лицу Аньес тихо заструились слезы: и она тоже долго верила, что чудо может совершиться... Действительно верила! Верила изо всех сил, дремавших в глубине ее души, с давних пор развращенной осознанием собственной красоты и возможных наслаждений, какие она могла из этого извлечь. Разве они жили не на той самой земле, где совершалось невозможное? Почему же воды Иордана, исцелившие стольких прокаженных, оказались бессильны избавить ее сына от этого ужаса? Она знала, о чем шепчутся и во дворце, и в городе: сын расплачивается за беспутное поведение матери; но гордость заставляла ее отказывать этим людям в праве ее судить, как отказывалась она излить в ухо священника — настоящего священника! — сладкие грехи плоти, о которых ни на мгновение не пожалела. Просить прощения, даже и у Господа, для нее было невозможным!
Однако сына она любила и, увидев его с закрытым лицом, совершила, повинуясь внезапному порыву, поступок, на который ни один человек не счел бы ее способной. Когда Бодуэн спешился — не так проворно и не так легко, как прежде, — она бросилась к нему, обняла его, прижала к себе и, приподняв кисейную маску, коснулась губами его лица.
— Возлюбленный сын мой! Вы живы, и мы должны возблагодарить за это Господа Бога!
Потрясенный этим мимолетным проявлением чистой любви, он в ответ обнял ее, откинув голову назад.
— Матушка, — с бесконечной нежностью проговорил он, — молиться надо о младенце, который вскоре появится на свет! Он будет нуждаться в вашей силе еще больше, чем в матери, вовсе лишенной сил! Берегите его!
Он двинулся дальше, опираясь на плечо Тибо. И тогда щитоносец заметил двух мужчин, стоявших позади Аньес: Бодуэн от волнения, должно быть, не обратил на них внимания. Жослен де Куртене и Гераклий проводили короля глазами. Странно похожими взглядами, которые очень не понравились бастарду: в их сузившихся зрачках горела необъяснимая ненависть — она могла родиться разве что из разочарования, охватившего обоих, когда они увидели, что король, побывав на пороге смерти, вернулся живым. И он подумал, что сейчас надо остерегаться провокаций больше обыкновенного...
При виде того, кого ей так нравилось называть своим малышом, Мариетта не произнесла ни слова, но, когда Бодуэн снял шлем и покрывало, Тибо увидел, как она побледнела, и во взгляде, которым она с ним обменялась, он прочел нестерпимую боль. Сам же Бодуэн ничего не заметил — слишком устал. Два дня медленной езды утомили его больше, чем любое сражение. Возможно, дело было еще и в том, что он осознал, до какой степени ослабел, и снова начал тревожиться за судьбу королевства. Он сказал об этом вслух и без обиняков:
— Мне ни за что не продержаться до тех пор, пока ребенок достигнет возраста, когда он сможет править. Со смертью Монферра рухнуло все. Кто сможет управлять после меня до тех пор, пока наследник достигнет совершеннолетия? Если вообще родится мальчик! И потом, маленький ребенок — это такое хрупкое существо! Может быть, надо уговорить Сибиллу снова выйти замуж? Но за какого принца теперь ее выдать?
— Почему непременно за принца? — спросил Гийом
