— Моя обязанность врача — лечить…
— Тупица! Идиотка! Ты думаешь, что мы тут дураки? Ты думаешь, мы не знаем? Я скажу тебе, что мы знаем. Мы знаем, что ты наговорила в газеты. Мы знаем…
Череп разразился бранью. Он не позволял мне сказать ни слова в свою защиту. Я была здесь не для того, чтобы говорить. Я была здесь, чтобы почувствовать их власть надо мной, чтобы вкусить их гнев и ненависть и познать ледяной холуйский ужас абсолютного страха. Каждый раз, когда я пыталась что-то сказать, меня либо перебивал Череп, либо обрывали окриками мужчины. Поэтому я сдалась. Я перестала говорить. Я сидела в молчании, покуда Череп исступленно бредил и угрожал.
Наконец он достал из папки с моим делом лист бумаги:
— А теперь, доктор, вы должны подписать вот это. Здесь сказано, что вы никогда не будете говорить с газетами о ком-либо или о чем-либо еще. Вы никогда не станете ни о чем говорить. Ни о чем. А если ослушаетесь — будете иметь дело с нами. Понимаешь? Скажи, что ты понимаешь.
Я кивнула.
— Скажи это вслух! — прорычал Череп. — Я хочу услышать.
— Я понимаю.
Он толкнул мне бумагу через стол.
— Теперь подписывай.
— ПОДПИСЫВАЙ!
— ПОДПИСЫВАЙ!
— ПОДПИСЫВАЙ!
— ПОДПИСЫВАЙ! ПОДПИСЫВАЙ! ПОДПИСЫВАЙ!
— ПОДПИСЫВАЙ!
Крики от стен были оглушительными. Я схватила ручку и дрожащей рукой нацарапала свое имя. Как только я оторвала перо от бумаги, Череп выхватил у меня документ.
— Теперь иди! — Он плюнул в меня. — Убирайся! Видеть больше не желаю твою мерзкую черную рожу.
Обратная поездка прошла в таком же молчании. Со мной поехали двое — водитель и один из мужчин. Без единого слова они высадили меня на базаре. Я стояла на тротуаре и смотрела вслед уезжающей машине. Когда она скрылась в транспортном потоке, я почувствовала, что у меня подгибаются колени. Опершись на тачку, я глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться. Волна тошноты нахлынула на меня, и через мгновение меня вырвало в канаву.
Наконец я достаточно оправилась, чтобы идти. Я пошла в больницу мимо уродливого бетонного кубка футбольного стадиона. На меня нахлынул ледяной гнев. Теперь мне было ясно: я — часть этой войны, она — часть меня. Для Черепа и его подручных это была война против моего народа, и любой, кто помогал моему народу, был их врагом. Они выбрали меня, просто чтобы припугнуть, заставить перестать помогать своим. И они не оставили мне никаких сомнений, что случится, если я стану продолжать.
По пути я осознала, что это только начало. Я не изменюсь. Я не перестану помогать своим. Любой, кто придет в больницу, нуждаясь в моей помощи, получит ее, независимо от того, из какого он племени. Но мне нужно быть более осторожной. Больше никаких интервью в газеты. И я должна сторониться людей — ведь кто-то в больнице донес, что я помогаю чернокожим раненым.
Интересно, кто это мог быть? Кого из медицинского персонала они подкупили, шантажировали или запугали настолько, что те стали шпионить за своими коллегами? На мгновение я подумала, что это старик Каян, добродушный старший медбрат. Именно с ним я делилась своими сокровенными мыслями, надеждами и страхами, и оба мы были замешаны в одном преступлении: лечили раненых чернокожих. Но я исключила это предположение так же быстро, как допустила его. Нет, ни за что не поверю. Кто угодно в отделении, но не Каян.
Был уже поздний вечер, когда я вернулась в больницу и направилась прямиком в общежитие. У меня кружилась голова, и говорить ни с кем не хотелось. Я рухнула на свою кровать в комнате, которую делила с полудюжиной других женщин-врачей. К счастью, в ней никого не было. Я лежала в одиночестве и тишине, размышляя о том, что со мной произошло и что мне теперь делать дальше.
Сон — один из способов, которыми человеческое тело реагирует на шок, и я заснула как убитая. На следующее утро кое-кто из врачей пытался расспросить меня, что случилось. Я ответила, что не хочу об этом говорить: вопрос о том, кому можно доверять и кому — нет, не давал мне покоя. Но я поинтересовалась, видели ли они статью в газете. Они видели. Меня процитировали наряду с несколькими другими докторами, но ни один из нас не сказал ничего особо провокационного.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Несмотря на то что случилось со мной, мы с Каяном, как и прежде, продолжали лечить всех раненых. Я предупредила его, что здесь нам нельзя говорить откровенно, не знаешь ведь, кому доверять. Каян согласился со мной: нельзя доверять даже своим братьям и сестрам, которых родила та же мать, что и тебя.
Все ополчились на всех, и страна была в огне.
17
Направление в Маджхабад
Через несколько недель отец приехал проведать меня. Я была на седьмом небе от счастья. Я ни словом никому не обмолвилась о том, что со мной произошло, и умирала от нетерпения поговорить с ним. Но вместо этого они с дядей Ахмедом принялись обсуждать войну. В нашей местности было несколько незначительных наступательных боев с последующим отходом. Жители деревни прогнали налетчиков, однако все еще было очень неспокойно. К тому времени как отец закончил рассказ, я решила ничего ему о своих проблемах не говорить. Ему с головой хватало своих.
Вскоре после его визита меня вызвали в кабинет мистера Рашида, администратора больницы. Он предложил мне присесть, после чего зачитал лежавшее перед ним письмо. Я разглядела арабские буквы, отражавшиеся в его массивных очках с толстыми стеклами — письмо было из министерства здравоохранения. Из него следовало, что мне надлежит приступить к новой должности — начальника областного медпункта в Маджхабаде, деревне в глубинке на севере Дарфура.
Почему меня переводят, спросила я мистера Рашида, и почему так далеко? Он пожал плечами. Он не знал. Но в документе значится мое имя, стало быть, я обязана ехать. Более того, мне предписано отправиться на следующее утро, так что сегодня мой последний день в больнице.
— Мне очень жаль, доктор Башир, — сказал мистер Рашид, подняв голову от письма и посмотрев на меня. — Для меня это такая же неожиданность, как и для вас.
— Но ведь у меня определенно еще недостаточно опыта, чтобы руководить медпунктом?
Он пожал плечами:
— Согласен. Врач-ассистент не может быть отправлен в отдаленный район, если не прошел полный цикл стажировки, — он повернул письмо, чтобы я смогла посмотреть сама. — Но, как видите, инструкции пришли прямо из министерства, что же я могу поделать…
— Но я не хочу переводиться. Мне хорошо здесь. Я не просила о переводе и не готова к нему.
Он сочувственно кивнул:
— Это беспрецедентно. Вы показали себя здесь превосходно, и мне жаль терять вас. Но, боюсь, ни вы, ни я ничего не сможем тут поделать.
Я онемела. Да и что тут скажешь? Он вручил мне письмо:
— Вот, возьмите. Поверьте, доктор, мне было приятно работать с вами.
Возвращаясь в отделение, я уже почти не сомневалась, почему меня отсылают. Я глянула вокруг, на раненых мужчин, женщин и детей. Очень многие из них были чернокожими африканцами — жертвами этой войны, и многие из них полагались на меня. Что будет с ними без меня завтра и в последующие дни? Останется только Каян, но ведь его тоже могут арестовать, подвергнуть допросу и выслать.
В тот вечер я пошла попрощаться с доктором Салихом, загавским врачом, с которым работала в акушерстве и гинекологии. Новость ошеломила его. Почему меня отправляют в такой отдаленный район, если я прошла только половину стажа? Я ответила, что не знаю, но таково предписание. Затем я поговорила с Каяном. Как же удивлен и огорчен он был, услышав о моем отъезде! Я попросила его продолжать делать благое дело, но никому не доверять. В противном случае его может постичь та же участь.
В последнюю очередь я попрощалась с доктором Рашидом, заведующим отделением реанимации. Мне нравилось работать под его руководством, и, глядя в его улыбающееся лицо, в глубине души я верила, что он славный человек. Он онемел, потом рассердился. Как можно переводить меня так рано, да еще в такую глушь! Я должна отказаться. Он пойдет и сам поднимет этот вопрос с заведующим больницей. Я сказала ему, что если останусь, это только создаст проблемы для остального персонала. Переживу, сказала я. Все будет хорошо.
