Гольдберг как будто имел влияние в своих кругах. Помню, я однажды сказал, что идут разговоры о том, что 17 мая надо возложить цветы на могилу Вергеланна и сказать о нем несколько слов. Хорошо бы из соображений гуманности это поручили не еврею, считал он. Не знаю, было ли это принято во внимание.
Эйлив, мой приятель по меблированным комнатам, во время войны был в Англии и знал Гольдберга. Он рассказал мне, что тот оказался необычайно храбрым и самоотверженным врачом. А погиб при атаке на наш конвой.
Можете мне не верить, но я никогда не считал НС откровенно антисемитской организацией, пока не пришли немцы, которые отравили партию ядом юдофобии. Да и тогда это было больше на словах. Конечно, бывали исключения, ведь известно, что такое примитивное мышление и воздействие некоторых факторов на людей. В НС были всякие люди. Там хватало слабохарактерных и бесчувственных, но встречались и сострадание и даже мужество. Мои друзья, да и многие другие по излишнему идеализму и наивности позволили затянуть себя в этот водоворот, но преследования евреев они воспринимали как зло, и делали то немногое, что могли, чтобы помочь знакомым евреям, когда ад разверзся.
21
В 1934 в Норвегию приехал новый немецкий пресс-атташе. Его звали Александр Богс, из-за какого-то неудачного высказывания газета «Дагбладет» сразу же окрестила его Александром Великим. Это был хрупкий человек очень невысокого роста, женатый на толстой датчанке мощного телосложения, которая, по мнению многих, смеялась всегда в самых неподходящих местах. Сам Богс говорил по-датски весьма сносно.
Я встречался с ним несколько раз по поручению отца, который неизменно отказывался принимать немецкого пресс-атташе и каких-либо других газетчиков. Слово «пресса» всегда звучало для него враждебно, и я пытался объяснить это Богсу.
Но вообще-то он мне нравился. Было ясно, что он лучше многих других знает произведения отца: он часто восхищался его юмором и стилем. Внешность у Богса была далеко не арийская: широкое монгольское лицо, раскосые глаза и очки. Он был живой, разговорчивый, с чувством рассказывал о первых боях нацистов в красном Берлине, во время которых он был связным и ездил на мотоцикле. Потом он начал подниматься по карьерной лестнице в партийной прессе.
Богс не обращал внимания на критику, которой его встретили в Осло, и в этой связи припомнил одно письмо, полученное им от друга, шведского писателя и фотографа-анималиста Бенгта Берга, утешавшего его тем, что если о нем говорят плохо, значит, он сказал что-то дельное.
Чета Богсов пробыла в Норвегии недолго. Он умел с рекордной скоростью делаться непопулярным там, где пытался проявить такт. Я никогда не встречал его у Вогтов, куда, как образованный человек, вхож был только немецкий посол — доктор Зам.
Перед отъездом Богс дал мне свой адрес и номер телефона в Берлине. На случай, если я когда-нибудь окажусь там и мне понадобятся связи, достаточно только позвонить ему. Он возвращался на свою старую работу — то ли в министерство иностранных дел, то ли в министерство пропаганды и, разумеется, не считал свое короткое пребывание в Осло поражением — он действовал по программе.
Летом 1934 года Гитлер, как известно, твердой рукой подавил попытку заговора, и виновные были расстреляны, все как один. Среди них был генерал Курт фон Шляйхер. Отец был крайне раздражен таким поступком Гитлера. Я помню, что он воскликнул: «Генералов не расстреливают!»
Именно по этой причине у него и возникло недовольство капралом, который расстрелял генерала — капрал продемонстрировал, что он не благородный человек. Тут бы отцу и повернуть на несколько градусов. Однако этого не случилось, ни тогда, ни потом. Его предрассудки были слишком сильны. Он не мог заставить себя присоединиться к леворадикальной и либеральной норвежской интеллигенции, к выступлениям и резолюциям которой относился с мягким презрением. Отцу было трудно отделить дело от людей, которые ему не нравились. Так было и два года спустя, когда из угла Театрального кафе прозвучали первые слова в защиту кандидатуры Осецкого{95} на получение Нобелевской премии мира. Отец реагировал прямо противоположным образом. После его выступления на благополучный исход этой инициативы уже трудно было надеяться. Благодаря возражениям отца дело получило широкую огласку и кончилось, как известно, тем, что малоизвестный узник концлагеря Карл фон Осецкий прославился на весь мир и все-таки получил премию. Заслуженно или нет, тут мнения разделились.
Мне кажется, что в этом деле отец в известной степени не позволил себе поддаться чувствам, ибо в глубине души должен был испытывать к узнику чисто человеческое сострадание. Но «дело Осецкого» не могло перевесить представления отца о Германии и немецком народе. Он не считал национал-социализм жизнеспособным так же, как он не считал жизнеспособной и социалистическую систему. Для него важными были не системы, а немецкий народ и сознание того неопровержимого факта, что норвежцы и норвежская литература только через это «государство в центре Европы» могли стать известными и признанными во всем мире. В этой связи он испытывал личную благодарность к Германии за то, что в молодости он, начинающий писатель, после упорной борьбы получил место в этих рядах.
В мемуарах Стефана Цвейга «Вчерашний мир» есть очень достойные внимания слова: «Молодому писателю повезет, если он сумеет установить связь с молодым издательством и будет расти вместе с ним. Развитие такого единства может создать живой контакт между ним, его произведениями и миром».
Мой отец познакомился с молодым немцем Альбертом Лангеном{96} в Париже в начале 90-х годов. Ланген основал свое издательство, ставшее в будущем большим и весьма уважаемым благодаря одной единственной книге — «Мистериям» Кнута Гамсуна. Это элемент того целого, что объясняет симпатии Гамсуна к Германии и его благодарность, которая шла в разрез с политическими системами и властями.
Зима 1989 года. Я живу на теплом солнечном острове, во времени и пространстве отстоящем далеко от тех воспоминаний, которые связаны в моей памяти с холодными и темными годами последней войны. Мне хочется сегодня понять, почему многие из нас приняли гитлеровскую демагогию, его театральное поведение, церемонии, тщательно продуманные и рассчитанные на публику, которую он знал, — но ведь не на нас же? Нет, и на нас тоже. Он ошеломлял мир своими действиями и их результатами. Это не могло не потрясти молодежь, скучающую в норвежском политическом захолустье. Произносимые в их среде речи были вялые и неинтересные, и, по нашему мнению, обречены на провал, не способны привлечь симпатии людей. Помню только одно исключение — это выступление Мартина Транмеля{97}, которое я слышал в клубе Эурдала в Валдресе. Сжатый кулак и звенящее красноречие. Он увлек за собой слушателей, так же как увлекал их Гитлер, — больше ничего общего между ними не было.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
