Ну что я могу сказать о чувствах, обуревавших меня после этого известия… Ничего, кроме детской фразы: «Когда я узнал об этом, я очень расстроился…» Как описать тот страх, что помимо воли растекался по жилам, поднимался вверх и держал за горло мертвой хваткой, не отпуская ни днем, ни ночью, без перерыва на обед или на сон? Как описать то непрерывное зудящее чувство бессилия, которое выбивало почву из-под ног, пеленало безразличием крепче, чем новорожденного младенца. Как передать всю гамму предчувствий, озарений и бессмысленных догадок, то и дело потрясавших меня? Под какую музыку напеть тот безумный припев, возвращавшийся ко мне снова и снова, — имя ему «несчастный случай».
И до какой степени Кэтрин казалась мне правой, когда говорила, что смерть Сашки Абалкина не случайна. Слишком уж она была нетипичная, непохожая на те происшествия, которые украшают уголовную хронику в столичных газетах. Она — ключ ко всем остальным смертям. И за ней косяком идут несчастные случаи, замаскированные под убийство, убийства, замаскированные под несчастные случаи, — все это, как звенья одной цепи, выстраивается в единую логическую картину.
Мысль о том, что все происходящее — чья-то расплата с участниками нашей штурмовой бригады, постепенно принимала во мне характер стопроцентной уверенности. Неужели эту кашу заварил сам Касьян, получив в руки почти неограниченную власть вора в законе, главаря одной из крупнейших криминальных группировок столицы, неужели Косой мстит таким образом, задавшись целью вырезать нас всех подчистую? Но, вздохнул я, зачем ему сдался тихоня Загорский? Вряд ли Касьян даже знал о его существовании.
Черт подери, нелепица какая-то… А может быть, это дело рук каких-то экстремистских организаций, которые расправляются с моими друзьями по политическим соображениям? Но такие организации обычно афишируют себя, хотя бы в пропагандистских целях, — нет, кажется, это слишком нереально. Однако черная, слепая, безжалостная сила вырастала на горизонте, как смерч, и грозила смести меня, микроскопическую песчинку, попавшую в губительный водоворот.
— Ты понял, что я была права, Сержи? — покачала головой Кэтрин, внимательно выслушав меня. — Я не хочу тебя пугать, но, кажется, зря ты не послушался моего совета и не уехал. Возможно, последние события — это чья-то тщательно продуманная игра.
— Наверное, ты права. — Я мрачно перебирал отполированные миллионами касаний деревянные бусы, лежавшие на ее столе, кривая ухмылка исказила половину лица. — И если я смотаюсь, то, возможно, мне удастся протянуть еще пару десятков лет в страхе и неуверенности. А это не жизнь. Будь что будет. Лучше уж я останусь здесь. Интересно, сколько мне осталось? День, два, неделя?.. Тот, кто поджарил меня на медленном огне в загородном доме Абалкина, вряд ли успокоится…
Я подошел к окну. Асфальт блестел дождем, капли барабанили о жесть карниза, отбивая какую-то африканскую мелодию.
В глаза бросился лист, заправленный в машинку. Ну, так и есть: «More contacts with America». В глаза опять бросилось словосочетание «Russian Mafia». Я хмыкнул — ха, русская мафия… Потусторонние силы — вот самая непобедимая мафия, сто очков форы любому киллеру…
— Неужели ты за целый месяц так и не дописала статью, Кэтрин? А я-то думал, что у американских журналистов поточный метод производства, ни дня без строчки…
Лист бумаги как будто даже пожелтел от времени и света.
— Очень мало времени. — Кэтрин следила за мной внимательным взглядом. В синеве ее глаз посверкивали темные настороженные отблески. — Материала не хватает.
— Все-таки чем ты занимаешься, Кэтрин? — В моем голосе против воли прозвучал настороженный интерес, который мне не удалось скрыть. — Почему ты ничего не рассказываешь мне о себе? Я хочу все знать! Чем ты живешь, что думаешь, с кем встречаешься, где бываешь…
— Зачем, Сержи? — Голос Кэтрин звучал мягко, но чуткая осторожность проглядывала в нем сквозь кошачью податливую ласку.
— Нам лучше поговорить начистоту, — мрачно произнес я. — Ты думаешь, я ничего не вижу и ни о чем не догадываюсь? Ты где-то пропадаешь неделями, твоя статья уже месяц не дописана, ты осведомлена о встречах наркомафии, а меня используешь для установки жучков в шикарных банях… Что я могу думать о тебе после этого, Кэтрин?
— И что же ты думаешь, Сержи? — Неожиданно ее настороженность пропала, как будто испарилась под жаркими лучами солнца, в глазах, плавно поднимающихся уголками к вискам, веселыми бесенятами заплясали смешинки. — Я знаю, что ты думаешь обо мне, Сержи…
— Что же?
— Наверное, ты думаешь, что я американская шпионка и должна завербовать мало удачливого русского литератора, чтобы он работал на ЦРУ. — Она иронически фыркнула, не сдержавшись.
Не удержавшись, я улыбнулся в ответ — Кэтрин читала мои мысли лучше, чем раввин комментирует Талмуд, кажется, она знала обо мне больше, чем я сам мог себе признаться. И в то же время я испытал некоторое облегчение — ее насмешка как будто разбивала мои подозрения, развеивала их в прах.
— А что, это не так? — Я улыбнулся через силу.
— К сожалению, нет. — Кэтрин почти в открытую смеялась. — Если бы это было так, наверное, тогда моя зарплата соответствовала бы моим трудозатратам. Но я всего-навсего скромная журналистка, с детства мечтавшая о Пулитцеровской премии. И надо сказать, я все-таки получила ее за серию статей о незаконных махинациях вокруг конного спорта и о бутлегерах. Хочешь посмотреть мой диплом?
— Хочу, — с вызовом сказал я.
Она подошла к шкафу, села на пол, поджав ноги по-турецки, и достала папку с золотым тиснением. В ней лежал украшенный цветными завитушками лист, на нем готические буквы, образуя затейливую вязь, складывались в надпись «Katrin Mayflower». Кэтрин благоговейно провела пальцами по плотной бумаге.
— Это свидетельство о получении Пулитцеровской премии. Мне присудили ее четыре года назад, когда я работала в маленькой газете в Нью-Йорке. — Ее голос срывался от волнения, акцент стал заметнее (если бы она с таким придыханием произносила мое имя, я бы с радостью боролся для нее хоть бы и со всей мафией мира!). — После этого мне предложили пятигодичный контракт с Агентством вечерних новостей, AEN, — неплохая карьера для моих неполных тридцати! Я сама попросилась в Россию — это очень тяжелый участок работы, но мне в то время нужна была тяжелая работа…
Она замолчала. Я сел рядом с ней на пол и дружески положил ей руку на плечо. Мне показалось, что Кэтрин готова заплакать.
— Понимаешь, — продолжала она как будто через силу, — тогда я только что рассталась с близким человеком, и лишь адски тяжелая работа могла заглушить эту боль… Я в России уже три года… Ты не знаешь, что для меня значат эти три года… Три года я стучалась о бетонную стену, пока стена не начала вдруг поддаваться. И вот цель была уже близка, я добыла важные свидетельства против международной преступной организации — и вдруг мои записи в один прекрасный день пропадают…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
