Несколько месяцев мне понадобилось, чтобы понять: как это, смотреть в ковер. На что смотреть… Всякий узор, в общем, несет какое-то сообщение: сведения о восходе солнца или количестве верблюдов. Но нам не ведом этот язык. Мы счастливо видим на ковре лишь орнамент, величайшее из искусств, которое никуда не отсылает, а демонстративно занято самим собой. Линии так прихотливо льются, так уверенно прокладывают себе неочевидные, но прекрасные траектории. В их кувырках и разводах есть удивительная безотчетность, радость, легкая воздушная мудрость. Они сворачиваются и замыкаются, распрямляются и обрываются, но никогда не останавливаются. Они текут по ковру, ни на секунду не замирая, лишь ускоряя и замедляя движение, и только чуткий взгляд может уловить это божественное струение.
И ты обращаешь внимание на свой взгляд, ты чувствуешь, как он осторожно выкарабкивается из твоих глаз, аккуратно трогает ткань, боится своим грубым вмешательством пресечь торжественное движение. Неопытный взгляд может поцарапать, нарушить узор, но постепенно ты учишься безболезненно касаться поверхности, вписываться взглядом в оттенки и пируэты, выгребать из узоров свет. Ты учишься пускать взгляд наперегонки с движением узоров, потом ты учишься ускорять или замедлять их взглядом, но чертовски сложно, я думаю, что и невозможно обратить движение вспять. Постепенно ты начинаешь давить на узор, и он в ответ колеблется, вздрагивает, набухает, ты выжимаешь из узора сок и жадно впитываешь своим истосковавшимся зрением.
В каждую секунду в каждой точке узора новая плотность, проявленность, иной внутренний накал, и ты контролируешь все это кипение, весь конгломерат связей и соответствий, удерживаешь — единственно силой взора! — сложный, высокоорганизованный, умный мир. Иногда кажется, что полноценно эти формы и краски и живут только благодаря дыханию твоего взгляда, — это значит, наступил момент, когда ты возгордился, и ковер чувствует это и берет взгляд в оплошку, и начинается бой тебя с орнаментом, — ты должен выжать, выжухать его, чтобы победить, ты должен заставить его истратиться, а то он истратит тебя, и ты не вынырнешь из ковра. Это так наглядно, так очевидно, что из ковра можно и не вернуться, — и потому ты каждый раз переживаешь это возвращение как новое появление на свет. Но я пока всегда побеждаю…
Но зрение тоже портится и тратится. Ты питаешь его мясистой душой узоров, ты балуешь его интенсивностью, но снашиваются сами глаза, узелки глазных яблок, радужная оболочка зрачка. Все это вовсе не мешает видеть мне окружающий мир! Я прекрасно вижу вас, друзья, тебя, Эльза, когда я ночами выхожу на прогулку, примериваясь к роли Сент-Эмильонского привидения, я великолепно различаю во тьме ювелирные силуэты деревьев, но траченое зрение уже не может работать с коврами. Жерара хватило на двенадцать лет. А мне уже сейчас кажется, что я загребаю его дно. Возможно, все дело в моей болезни…
А потом пошло про меня — и довольно лестными словами. Я присел рядом с Эльзой, обнял ее: нравится тебе, Эльза, что муж говорит про меня? Эльза сбросила мои объятия, дернув плечом. Мертвый Муж ни разу не назвал меня по имени.
Примерно месяц назад мне стало известно, что в моем доме поселился человек, который якобы пишет про меня книгу. Мне это показалось подозрительным и неприятным. И обидным, что, наблюдая из-за кулисы за развитием событий, я не могу влиять на то, что обо мне напишут в книге. Впрочем, скоро выяснилось, что книга тут и не ночевала, что Эльза призвала вас, Любезный Танцор, занять мое место, узурпировать мою энергию. Пожалуй, впервые я почувствовал ревность. Я пришел в сильное волнение, у меня начался жар, меня все время тошнило, кружилась голова, и, наконец, я приехал ночью на виллу «Эдельвейс». И вдруг ощутил, что мне по душе ваша аура, Любезный Танцор. Мне понравилась атмосфера, царившая в доме, мне понравилось ваше мерное спокойное дыхание, когда я проходил мимо вашей двери наверх, мне понравился и тот честный страх, который бился за дверью, когда я возвращался из кабинета… Я не увидел тогда вашего лица, но вы показались мне добрым малым. И я почувствовал, что теперь окончательно могу сбросить свою былую оболочку, теперь я мог окончательно уходить в Жерара, которому пришла пора уходить в смерть. На сей раз в свою смерть.
Чем дольше вы оставались в городе, тем большей симпатией я к вам проникался. То, что за спиной у Эльзы вы завели шашни в Нижнем городе, преисполнило меня странной мужской солидарности: вы словно мстили Эльзе за меня. Когда Эльза перестала вас возбуждать, я порадовался, что в отношениях с ней вы совершаете тот же путь, что и я. Ты, Эльза, сделала прекрасный выбор — лучшего нельзя было и пожелать…
Заканчивалась кассета номер 5 скупым сообщением о том, что Воскресший Муж очень скоро превратится в Усопшего Брата. Он уже пропитан своей болезнью насквозь, она уже перебрала все его косточки, перещупала все мышцы, перепонки и позвонки. И тянуть дальше некуда и незачем, посему завтра в полдень мы с Эльзой приглашались на рандеву в Сент-Эмильон, где будет иметь место оглашение Завещания. Воскресше-усопший Мужерар сообщал также, что мы не единственные приглашенные: званы еще два заинтересованных лица. Однако нам с Эльзой стоило помнить, что ни у кого, кроме нас двоих, нет никаких оснований высматривать в покидающем сей мир Жераре еще чью-либо тень.
Тридцать третий день месяца аркашон. Я трахнул Эльзу на мраморном балконе ее спальни, в обманчивых лучах прохладного солнца. Она стояла у перил, спиной к дому, нервно курила (мы собирались в Сент-Эмильон), я подошел-прижался сзади, и штырек мой стал приятно твердеть, и в текущей ситуации — вечером ведь может и не затвердеть, да и вообще Бог знает где я могу очутиться этим вечером — я, разумеется, не мог упустить свой шанс. Содрал с Эльзы черную ямомотку, бросил вниз, Эльзу поставил на колени. Хэнди ее зачирикал в решающий момент, я забеспокоился, что сволочная мелодия выбьет меня из чвакающей колеи, а беспокойство порождает суету, а суета — это смерть. Член, разумеется, стал опадать, но я все-таки успел кончить, благодарение Господу. Кассета с исповедью Живого Мужа заканчивалась приглашением на презентацию нового завещания: ровно в 13:13, прийти самим и привести еще двух «заинтересованных лиц» — надо признать, неожиданных.
Уже выпростав бентли из гаража, Эльза долго беседовала с молчаливым, как дрозд, садовником. Обсуждались какие-то луковицы: я и не думал, что она столько ботанических слов знает. Садовник угрюмо мотал на ус. Возможно, Эльза последний раз выступает в роли полновластной Властелины Эдельвейс. Она об этом не говорит, но бледные тени на челе выдают волнение.
Утром я пепельницу еще перевернул. Тоже в ее спальне. Там глубокий белый ковер, пушистый, как живой. Стал собирать: смотрю, а руки мои не то что ходуном трясутся, но и спокойными их не назвать. Лучше бы я на пляж погулял, чем влачиться на загадочную презентацию. А я ведь всерьез собирался ломать комедию перед Предполагаемым Братом. Хороши бы мы были, явившись к Неумиравшему Мужу со мной в образе Мужа Воскресшего. Я бы на его месте дал нам такой шанс.
Посмеялся бы всласть над нами.
Едва мы выехали из Аркашона, я захотел «Дэсперадос». Проверил, не завелось ли пиво на французской заправке: время ведь течет. Не завелось. Эльза ждет в машине, каким-то хитрым образом закинув под рулем ногу на ногу. Подкрашивает губы, глядясь в зеркальце заднего вида. Вообще, подавляющее большинство двуногих закидывает одну из этих двух на другую. И пальцы сплетает: оба жеста — защита, замочек. Но чтобы вот под рулем — такого я не видал… Алька, между прочим, — никогда. В смысле, ногу на ногу — никогда. И это безусловно связано с нежеланием спать в обнимку, переплетаясь конечностями: если к самой себе не ластиться, к другим — подавно.
— Так и поведешь? — киваю я на ноги. Серая юбка задралась высоко, открывая застежки чулок. Интересно, справится ли мой инструмент с кратким сеансом автомобильного секса? Ладно, не стоит искушать судьбу. Он сегодня и так молодец. Тем более что пора ехать.
— Не научилась еще. — Эльза принимает шофферскую позу, поворачивает ключ зажигания.
— Герои Барни могли бы так водить, — говорю я. — Там есть сцена, как шесть лимузинов седьмой в маленький кубик прессуют. Думаю, там водители могли вот так сидеть…
— Герои — чего?
— Барни. Мэттью Барни.
— А кто это?
Такой крутой перец. Первый парень на деревне. Однажды он получил задание замуровать изнутри лифт в небоскребе «Крайслера», но переборщил с цементом, и лифт сорвался. Его наказали: ампутировали челюсти прямо с зубами, а взамен засунули этот кубик от лимузина. Вставили, как язык, что ли, такой железный. А женщина со стеклянными ногами в это время резала ботинками картошку…
— То есть он художник?
— Ну, вроде.
