говорить. Потом все исчезает куда-то и
"заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее". Его охватывает страх смерти: "за дверью стоит оно", смерть. "Еще раз оно надавило оттуда. Последние сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер. Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собой усилие, проснулся. "Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение"*), вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его".
*) В мыслях (в которых нет очевидности) смерть – возвращение к Источнику Жизни; в прозрении, в душевном просветлении («вдруг просветлело в его душе») смерть – пробуждение от сна этой жизни. Впоследствии мысль сна-пробуждения десятки раз в разных вариациях повторяется в писаниях Толстого.
Вспомним, что Николай Толстой перед смертью "задремал и вдруг очнулся и с ужасом прошептал: "да что же это такое?" – это он ее увидел – это поглощение себя в ничто". И князь Андрей во сне «ее увидел», и он незадолго перед смертью «задремал и вдруг очнулся». Но если Николай Толстой увидел "поглощение себя в ничто", то князь Андрей, когда "задремал и вдруг очнулся", почувствовал, что "завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором". Это значит, что все эти годы Лев Николаевич носил в себе образ смерти брата, пока не нашел «за что ухватиться».
Очнувшись от сна, князь Андрей оказался в совершенно ином состоянии жизни, которое Толстой определяет как состояние пробуждения от жизни.
"С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения. Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном пробуждении"*).
*) Когда Наташа рассказывала Пьеру о смерти его друга, то он с удовлетворением отметил про себя, что князь Андрей не боялся смерти.
Нет сомнения в том, что сцена умирания князя Андрея написана Толстым в противовес тому, что он сам испытал, когда на его глазах умирал брат Николай.
Княжна Марья и Наташа "видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда-то туда, и обе знали, что это так должно быть, и что это хорошо".
Когда князь Андрей умер, они плакали, "но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними".
3 (34)
Еще при жизни князь Андрей стал тем, кем становится человек после смерти. Это его состояние "пробуждение от жизни" Толстой описывает через восприятие Наташи и княжны Марьи.
Через два дня после его "пробуждения" в Ярославль вместе с Николенькой приехала княжна Марья. Состояние, в котором застала брата княжна Марья, в рукописи-конспекте Толстой определяет так:
"Князь Андрей испытывает не страх смерти, но теперь холодное сознание отчужденности, и не столько конца, сколько грозного вступления в неведомое, но существующее, ощущаемое".
В каноническом тексте романа сказано:
"Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытал сознание отчужденности от всего земного и радостной, странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей жизни, теперь для него было близкое и – по странной легкости бытия, которую он испытал, – почти понятное и ощущаемое".
Княжна Марья хорошо поняла, что все его поведение "доказывало, как страшно далек он был теперь от всего живого", "что что-то другое, важнейшее было открыто ему" – "такое, чего не понимали и не могли понимать живые и что поглощало его всего".
Ввиду обстоятельств кончины брата Николая Николаевича, все тексты эти имеют для самого Льва Николаевича особое значение. Они предваряют его прозрение в смерть. Но такое прозрение, как мы помним, должно, по другому прозрению Толстого (во время похорон брата), обнаружить себя в Евангелии. Так оно есть и в тексте "Войны и мира".
Когда сына князя Андрея Николушку уводили от его постели, княжна Марья заплакала.
Князь Андрей "пристально посмотрел на нее.
– Ты о Николушке? – спросил он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее".
Сам Толстой тотчас объясняет этот разговор читателю:
"Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собою, он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
"Да, им это должно казаться жалко!.. – подумал он. – А как это просто!"
"Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но Отец ваш питает их, – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне; но нет, они поймут это по-своему, они не поймут!.. – И он замолчал".
С той достигнутой князем Андреем, уже вне пределов этой жизни, высоты взгляда все – и затаенные мысли княжны Марьи о замужестве, и сожаления о пожаре Москвы или о его маленьком сыне – все чувства и мысли живущих и думающих о живом людей ничтожны и чужды. Евангельскую фразу о птицах небесных при желании можно понять в том же смысле.
Но заметьте, что именно в тот момент, когда князь Андрей говорит о птицах небесных, он смотрит на сестру совсем не "тем же холодным взглядом", которым он оглянул ее и Наташу, когда они вошли к нему в комнату. В начале и в конце своей речи князь Андрей находился в двух различных и несовместимых состояниях сознания жизни. Сначала он "с большим усилием над собою постарался вернуться назад в жизнь", опять войти "в жизнь" и взглянуть "из себя", а потом вновь возвратился из жизни, "в себя".
Первый момент соответствует той части его речи, где он, стараясь перенестись на точку зрения людей, понимает, что "им должно это казаться жалко". "А как это просто!" – думает он. – Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но Отец ваш питает их". Это-то он и хотел сказать сестре: "Мари, ты знаешь Еван…" Его тон тут отнюдь не холодный, не тот, которым он разговаривал о пожаре Москвы, а даже задушевный, словно он собирался сообщить сестре что-то важное, какую-то
