Однажды я заметила близняшек в группке девушек, ожидающих трамвая. Шел снег, и из их смеющихся ртов вырывались облачка пара. Когда Альберта посмотрела в мою сторону, я спряталась за крупным мужчиной, который курил сигару и громко разговаривал со своей спутницей. Мысль о том, что близнецы расскажут о моем растущем животе тетке Марии, приводила меня в ужас. Я и без того достаточно унизила маму перед ее сестрой.
По пути домой мама обязательно останавливалась перед тележкой с воздушной кукурузой и покупала нам один дымящийся пакетик на двоих. Мы сидели на скамейке, жевали и смотрели на проходящих мимо людей. Мама немного отдыхала. Ее натруженные плечи опускались, и она прислонялась ко мне. Она уже не казалась такой тревожной, и это открыло внутри меня дверцу для счастья. Держа в руках теплый пакетик, ощущая на языке соленые зерна, я позволяла себе мечтать, что в конце концов все будет не так уж плохо.
— Что мы будем делать по воскресеньям, когда станет теплее? — как-то весело спросила мама. Пока было еще слишком холодно, чтобы заниматься чем угодно, кроме чтения в квартире Библии. После ухода от Марии мы не ходили в церковь, но это меня не слишком-то смущало.
— Поедем на Кони-Айленд, — предложила я. — Девочки в школе говорили, что там был водный праздник с прыжками в воду и катанием на бревне.
— Я слышала, что туда нужно ездить в июне, пока не стало слишком жарко.
— Будем ходить по пляжу и есть мороженое.
— Вот и хорошо. — Она улыбнулась.
Мы жевали кукурузу и болтали о походе на «Величайшее шоу мира», пикниках в Центральном парке и прогулках по Пятой авеню с разглядыванием витрин. Если будут деньги, мы сможем даже пообедать в настоящем ресторане. Мы обдумывали лето, пока пакетик не опустел и я не нащупала на дне только крупинки соли.
Ни один из наших планов не учитывал ребенка. Ни разу после того первого вечера никто из нас не упоминал о нем. Мы не делали никаких приготовлений. Мама не строила планов, которые не собиралась осуществлять, и я шла домой, мечтая о лете. Дверца для счастья открывалась все шире.
К марту я стала огромной. Миссис Хатч все еще пускала меня на кухню, но постоянно хмурилась, да и толку от меня стало мало. У меня кружилась голова, я резала пальцы ножом и слизывала кровь, чтобы она не заметила.
Теперь я слишком уставала, чтобы встречать маму после работы. Но 25 марта 1911 года мне очень захотелось посидеть рядом с мамой и поесть воздушной кукурузы, забыв о будущем. Теперь я думаю, что это было проклятие матери Ренцо или дьявол посмотрел на меня, а может, Бог решил наказать за грехи и заставил меня выйти на Грин-стрит, когда я легко могла остаться дома. Ноги болели, живот казался тяжелее мешка муки, и все же я вышла на улицу.
Было довольно сумрачно. Над крышами клубились темные облака. Они то наплывали на них, то рассеивались, словно давая перевести дыхание. Я прошла мимо тележки с вафлями, и от запаха сладкого теста у меня потекли слюнки. Может быть, подумала я, мне удастся убедить маму купить мне вафлю вместо кукурузы. А потом вдруг громко-громко зазвонил колокол, и так близко, что я вздрогнула. Мимо промчался конный пожарный фургон. Лошади были гнедые, гладкие, лоснящиеся, их копыта легко взлетали над мостовой, словно были на пружинах. Они мчали фургон туда, где мужчины в цилиндрах столпились вокруг серебряного купола. Над ним висел столб дыма. Тут я заметила поток грязной воды в канаве, хотя дождя не было. Раздались крики, шум, мужчины бежали вперед.
Толпа, влекомая ужасом и любопытством, потащила меня за собой. А потом я уткнулась в строй полицейских — в настоящую стену из мускулистых спин. Пожарные проворно выскакивали из фургона, который промчался мимо меня. Они разматывали шланг, он шипел и плевался водой. Два других фургона уже стояли рядом, струи воды в воздухе сливались в одно большое белое крыло, сулящее спасение.
Поначалу моя тупая голова не поняла, что горело здание Аш-Билдинга. Я зачарованно пялилась на пожар, пока не осознала, на что смотрю. Желудок тут же завязался узлом. Сначала я подумала, что мама там, внутри, но потом решила, что рабочих должны были вывести. Отчаянно вертя головой, я пыталась отыскать ее, но передо мной толпилось слишком много народу. Я попятилась под полосатый навес, надеясь, что издали мне проще будет заметить маму в толпе. Рядом со мной стоял мужчина в белом фартуке, прижимавший руку к лицу. Все вокруг посерело, промокло, потемнело — только огонь продолжал гореть. Водяная пыль из шланга ложилась мне на лицо. У меня кружилась голова, тошнота подступала к горлу. Огонь будто лизал воздух огромными языками. Я видела, как пламя бьется на ветру, словно жирный ненасытный зверь.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В окне верхнего этажа вдруг появилась женская фигурка. Не медля ни мгновения, она кинулась вниз. Ее юбка и волосы взметнулись, как крылья, но не удержали ее, и она с пугающей скоростью рухнула на землю. Звук удара как будто отдался у меня во всем теле. Я сложилась вдвое. Толпа радом ахнула, кто-то закричал.
После этого все вокруг исказилось, будто я смотрела на пожар сквозь мутное стекло или неровный кусок льда. Тело за телом падали на землю. Люди прыгали, не задерживаясь ни на секунду, падали с небес, как лишенные крыльев птицы. Одна женщина замешкалась, огонь лизнул ее — и полетел вместе с нею к земле, горящие волосы прочертили яркую полосу в воздухе.
Меня стошнило на собственные туфли. Горло горело, будто пламя пробралось внутрь меня. Мужчина в фартуке положил руку мне на плечо.
— Не смотри, — велел он, но я стряхнула его руку, вытерла рот подолом юбки и уставилась на огонь. Любая из этих «птиц» могла оказаться моей матерью.
Люди кричали и плакали, а женщины продолжали прыгать, пока окна не превратились в черные обугленные провалы и жуткие удары наконец не прекратились. Пар шипел, как змея, улица дрожала под ногами, когда я прошла сквозь редкий строй полиции, пытающейся создать видимость порядка. Подойдя к телам, я стала вглядываться в их лица, в открытые, неподвижные глаза. Они совсем не походили на полупрозрачные, спокойные лица моих братьев и сестер, которым не суждено было жить. Это были лица людей, испуганных до смерти. Их кровь ржавыми пятнами покрывала улицу.
Чья-то рука осторожно подняла меня с колен, когда я упала, вглядываясь в лицо незнакомой женщины.
— Простите, мэм, вам нельзя здесь находиться. Мы очищаем район.
Я вцепилась в него, и полицейский помог мне встать.
— Я пытаюсь найти мать, — сказала я безжизненным голосом. Я ничего не чувствовала.
— Мы отвезем тела на пирс Чарити и откроем двери при первой возможности. А теперь возвращайтесь домой к мужу. Здесь не место женщине в вашем положении.
— А если она жива?
— Тогда, полагаю, она сама найдет дорогу домой.
На улицах шумели. Небо из серого стало черным, фонари мигали, будто были не в силах смотреть на то, что творилось на земле. Лестница в моем доме оказалась пустой. Я очень обрадовалась, что никого не встретила, пока карабкалась наверх. Закрыв за собой дверь, я оглядела тесную комнату и не поняла, что я делаю так далеко от своей хижины и от папы. В комнате ничего не было, кроме наших одеял, одежды, Библии и фотокарточки, которую мама поместила в рамку и держала у изголовья. Мы сделали ее летом, когда приехали в Нью-Йорк. Раньше меня никогда не снимали. Фотограф велел нам сидеть неподвижно перед ситцевым занавесом, а сам нырнул под черную ткань, подняв в воздух одну руку. Послышался щелчок, блеснула вспышка — и фотограф снова предстал перед нами с довольным видом. Мне не нравилась эта карточка, потому что мы с мамой на ней вышли ужасно серьезными, но мама потратила на нее недельное жалованье, так что я солгала, сказав, что фото очень хорошее.
Я лежала на маминой постели, прижимала карточку к груди, смотрела на ее выходное платье, висевшее на двери, и ждала, когда она эту дверь откроет. Во рту стоял кислый вкус, как будто весь этот день остался у меня на языке. Мне хотелось воды, чтобы смыть его, но я не смела встать. Я не знала, удержат ли меня ноги.
