— Меня отпускают?
Он по-прежнему неловко мял шляпу.
Костаглот не отвечал.
Пятясь, Тимофей спиной толкнул дверь.
В школе у Вадима был учитель словесности, мягкий, добродушный, выйдя на пенсию, он доживал век на даче.
Летом Вадим выбирался к нему — сидели на террасе, слушая жужжанье бившихся о стекло мух, пили чай с привезёнными из города баранками.
— Зубов нет, — гудел басом Кузьма Аполлинарьевич, макая их в блюдце.
— У нас их никогда и не было, — вставлял Вадим и видел, как на лице хозяина растягиваются морщины.
— Теперь все любви жаждут, — ровнял слюной брови Кузьма Аполлинарьевич. — Отчего, думаешь? Оттого, что устали от ненависти…
После третьего стакана он становился ворчлив.
— А всё равно выгоду ищут… — тряс он лысоватой головой, красный от чая. — Нет бы подумать, кого сами любят, за что самих-то любить? Но люди не думают — им это только кажется. Они, как бегемоты, толстокожие. Сам Бог не верил в их исправление, потому и говорил, что Его Царствие не от мира сего…
Старик был глуховат, и возражать не имело смысла. Вадим качал ногой и думал, что его жизнь давно сошла с пути, застряв в пробке с другими жизнями, а для того, чтобы двигаться, нужно отделить её от чужих жизней, пустив в свою колею. А потом снова ловил слова старика, скакавшего по темам, как воробей по веткам.
— Это раньше нового ждали, как передачу в тюрьме. Не всё и доходило, бывало, испортится, притупится мысль, пока доберётся до ушей, сделается пустой и даже вредной. Сколько их потерялось на наших просторах! А теперь всё мгновенно: нажал кнопку — получи! Оттого глупостью всё и забито, её ведь во всякие времена больше…
Кузьма Аполлинарьевич усмехался. И, точно опомнившись, бил себя по лбу:
— Но что это я? О себе расскажи…
А вечером провожал Вадима на станцию, молча крутил пуговицу на его пиджаке и, притворяясь, что попала соринка, смахивал слезу.
Электричка глотала шпалы, сидя в углу, Вадим чувствовал себя счастливым, будто только что закончил школу, будто за плечами не было проклятых, давивших горбом лет. Как и тогда, он верил, что придёт время, и окружающая его жизнь схлынет, как сель с гор. Люди станут чистыми, как ангелы, и нежными, как первый снег. В этом далёком, прекрасном завтра не будет подлости, жадности, предательства, а будет одна любовь. «На земле отомрёт зверство, — думал он, глядя на черневшие вдалеке леса, — и люди будут отличаться от нас, как мы — от обезьян. А прочитав историю, ужаснутся: «Несчастные, как они жили!» И сердца их переполнятся состраданием…
«Ишь, раскукарекался! — встретило его дома пятно на стене. — Гадина всегда будет жрать другую — в карете или мерседесе… А за тридцать сребреников всегда продадут!»
Вадим запустил в стену бутылкой.
На другой день после ареста к Тимофею явился молодой человек с усиками. Не спрашивая, сел за стол, пригубил вишнёвой наливки, которую сам и принёс, громко причмокнул и без обиняков предложил сотрудничать. «Мы творим историю, — ткнул он себя в грудь, — а вы, — палец метнулся в Тимофея, — будете… э-э… её шлифовать…» Выгадывая с ответом, Тимофей осторожно налил в рюмку, подняв, посмотрел наливку на просвет и опять поставил. «От этого сопляка зависит моя жизнь, — застучало в висках, — вот и вся история…»
Бутылка всё чаще зависала над столом, пришедший потихоньку набирался. «Мараться никому не охота, — скалился он. — Но кому-то надо разгребать конюшню. Болтуны и чистоплюи довели страну — кругом тиф, вши! А сами — за кордон…»
Он громко отхаркался, набрав в рот слюны, хотел было сплюнуть, потом передумал, проглотил, но по привычке всё-таки размазал по ковру ботинком несостоявшийся плевок.
«Ну, ничего, Россия и не такое переживала — переживём!»
«Да разве можно пережить апокалипсис?» — думал Тимофей, прикрыв глаза.
Он крутил в руке рюмку и, боясь пошевелиться, наблюдал из-под ресниц, как гость расхаживает по комнате. «Завтра явитесь в Наркомпрос», — бросил тот на пороге.
Вечером Тимофей складывал чемодан.
В школе Вадим держался особняком. А заводилой был толстый, веснушчатый Бабахин, которого учителя упорно называли Разбабахиным и про которого говорили, что далеко пойдёт. «Эх, Бабахин-Разбабахин, — ставил ему “двойки” Кузьма Аполлинарьевич, — видать, у тебя в жизни будут свои экзамены, и они потребуют особых уроков». Бабахин садился красный, но с него — как с гуся вода. На перемене он неряшливо списывал у Вадима домашние задания, швырял в ранец засаленную тетрадь и снова заливался смехом. Слывя душой компании, о себе он рассказывал, однако, подкупающе равнодушно, словно в третьем лице. Его окружали плотным кольцом, и его ровный, грубоватый басок доносился, будто из лесной чащи.
На Кубани Тимофея едва не заставили сочинять безбожные частушки. «Я — православный, не могу…» — растерянно моргал он. «Жить захочешь — сможешь!» — отрезал сотрудник агитпункта, насвистывая песню про яблочко. И, достав из-за голенища нож, стал чистить ногти.
До Крыма Тимофей добрался в одних штанах.
А жизнь всё не могла вырваться из мутного круговорота: она упорно не отделялась от чужих жизней, не входила в свою колею.
«Берегитесь Девы — безответная любовь хуже СПИДа», — раздавал Вадим нелепые предсказания. Однако стал хватать себя за ухо, когда они начали сбываться.
Хотя и задним числом.
Её звали Полина Замниборщ. И на выпускном вечере он предложил ей сменить фамилию. «Ты, Вадик, наивный и совсем не умеешь кусаться», — расплетая косу, серьёзно заметила она. Но обещала подумать. Вадим ждал год. Караулил свой час, как охотник, и, наконец, дождался. Полина стала Бабахиной.
С тех пор Вадим избегал женщин.
За столом в кают-компании опрокидывали рюмки и, страдая морской болезнью, быстро хмелели.
— Выпустили из бутылки хама — обратно не затолкать, — ворчал отставной штабс-капитан. — А по мне — секли мало! Нужно было, чуть что — в морду, в морду… Чтобы неповадно было, чтобы голопузые знали место!
Вокруг одобрительно молчали. А Тимофей вспоминал окраинное село, козлобородого дьячка, тощую лошадёнку, на которой отец отвёз его в город, вспоминал, как бегал по росе, сверкая в тумане босыми пятками, и думал, отчего всё в мире устроено не так.
— Товарищи метят из грязи в князи, — разошёлся штабс-капитан, обгладывая куриное крыло. — Врёшь, не перескочишь: за нами — поколения, дворянский мундир по нитке шьётся…
Вокруг согласно закивали.
— Голубая кровь — не водица, — вставил безусый прапорщик, щелчком сбивая пылинку с белоснежного кителя.
— А за мной — одни мужики, — тихо заметил Тимофей, ковыряя постную рыбу.
Все разом уткнулись в тарелки.
— Ну, вы, учёные, народ особенный, — смущённо забормотал штабс-капитан, — у вас талант… От Бога… А голопузые-то куда лезут?
И уже через минуту снова размахивал кулаками, ругал жидов и грозил, что ещё вернётся.
Ему охотно поддакивали, но в возвращение никто не верил.
Месяц съедал месяц, на экране телевизора менялись говорящие головы, а в редакции шли привычные разговоры.
— Цены-то, цены! — хваталась за голову корректор, в одиночку растившая дочь. — А пол-России гуляет без выходного пособия.
— Выходит, за железным занавесом-то, как за каменной стеной были, — гудел младший редактор, когда-то сказавший Вадиму, что мира не переплюнешь.
— К чёрту ваш квасной патриотизм! — горячился щуплый экспедитор с пышными, рыжими бакенбардами. В обеденный перерыв он обыкновенно сосал банку пива и, щёлкая телевизионным пультом, скакал по каналам. — «У России особый путь?» Так уж наложили раз в штаны, нахлебались щей лаптем!
— А за что полстраны за дверь выставили? — гнула своё корректор.
Но экспедитор не обращал внимания.
— Не нравится — уходите в лес: на дворе эпоха глобализации и масскультуры! — едва не поперхнувшись аббревиатурой, он запустил в шевелюру пятерню. — Кому нужна ваша замшелая классика? Довольно читать из-под палки — пусть мёртвые сами таскают вчерашний день! — Его глаза заблестели. — И, слава богу, кончается вавилонское разделение — не за горами общий язык, сами видите, как много появилось новых слов…
Он близоруко сощурился, лицо приняло выражение телевизионной рекламы.
— Теперь хоть поговорим по-людски! — съехидничал Вадим. — А то раньше языки затекали.
И подумал, что невежество обло, стозёвно и лаяй, оно меняет личины, но всегда рвётся на сцену, как бездарный актер, которого еле удерживают за кулисами.
На трамвайной остановке громко обсуждали телесериал, и Вадим, пошарив в кармане, решил взять такси.
— Свободно?
— Занято.
Молодой парень почесал на плече татуировку, но головы не повернул.
