— И Этельфлед, — настаивал я.
— И ведь сейчас пасхальная неделя, — пробормотал Глэдвайн себе под нос.
— Праздник Эостры, — поправил я.
— Я могу назвать победу пасхальной, господин! — радостно провозгласил он.
— Как пожелаешь, — огрызнулся я, — но я хочу, чтобы песню распевали в каждом доме. Хочу, чтобы ее пели в Уэссексе, услышали в Восточной Англии, рассказывали в Уэльсе и напевали во Франкии. Сочини хорошую песню, священник, пусть она будет кровавой и ликующей!
— Разумеется, господин!
— Песнь о поражении Рагналла, — заявил я, хотя, конечно, Рагналла не победили, пока еще нет. У него осталось больше половины армии, и эта половина, вероятно, больше всей нашей, но ему показали, что он уязвим. Он явился из-за моря и захватил почти всю Нортумбрию, быстро и смело, и пойдет молва об этих подвигах, пока люди не поверят, что Рагналл — прирожденный завоеватель, и потому настало время рассказать людям, что Рагналла можно побить, и что он будет побит. И лучше сказать, что к гибели его приведет Этельфлед, потому что многие не позволят распевать в своих домах песни об Утреде. Я язычник, а они христиане. Они услышат песню Глэдвайна, что припишет победу пригвожденному богу и рассеет страх перед Рагналлом. К тому же еще остались глупцы, что считают, будто женщина не может править, так пусть же глупцы услышат песнь о триумфе женщины.
Я дал Глэдвайну золота. Как большинство поэтов, он заявлял, что придумал большую часть своих песен, потому что не мог иначе.
— Меня никогда не просили слагать песни, господин, — сказал он мне как-то, — слова просто приходят сами. Приходят от самого Духа святого! Он мой вдохновитель!
Может, это и правда, хотя я заметил, что святой дух вдохновляет гораздо сильнее, когда чует запах серебра или золота.
— Сочини хорошую песню, — велел я и отпустил его.
Когда Глэдвайн улизнул к воротам, просители хлынули вперед, их сдержали мои копейщики. Я кивнул Гербрухту:
— Ты следующий.
Тот толкнул ко мне пленника.
— Норвежец, господин, — сказал Гербрухт, — из рагналловского сброда.
— Тогда почему у него на месте обе руки? — спросил я. Вместе с женщинами и детьми мы захватили несколько мужчин, и я приказал отрубить им руку, в которой они держат меч, а потом отпустить. — Его следует отправить обратно в Эдс-Байриг, — сказал я, — с кровавой культяпкой вместо запястья.
Я взял у служанки кружку эля и залпом выпил. Оглянувшись, я заметил, что пленник плачет. Он был хорош собой, двадцати с небольшим лет, с покрытым шрамами сражений лицом и изображенными на щеках топорами. Я привык к плачу мальчишек, а этот выглядел закаленным в битвах, но рыдал. Это меня удивило. Большинство мужчин относятся к увечьям стойко или с вызовом, а этот рыдал как дитя.
— Погоди, — сказал я Гербрухту, который уже вытащил нож.
— Я и не собирался резать его прямо здесь, — возразил Гербрухт. — Только не здесь. Леди Эдит не понравится кровь по всему двору. Помнишь ту свинью, что мы прирезали на Йолль? Леди Эдит так расстроилась! — он пнул рыдающего пленника. — Этого мы захватили не в стычке на заре, господин, он только что прибыл.
— Только что прибыл?
— Проскакал через наши ворота, господин. За ним по пятам гнались какие-то ублюдки, но он прибыл первым.
— Тогда не калечь его и не убивай, — сказал я. — Пока не надо, — я поднял подбородок пленника носком сапога. — Назови свое имя.
— Видарр, господин, — ответил он, пытаясь сдержать рыдания.
— Норвежец? Датчанин?
— Норвежец, господин.
— Зачем ты здесь, Видарр?
Он глубоко вздохнул. Гербрухт явно решил, что пленник не ответит, и врезал ему по голове.
— Моя жена! — поспешно произнес Видарр.
— Твоя жена.
— Моя жена! — повторил он, и его лицо исказилось от горя. — Моя жена, господин.
Похоже, больше он не в состоянии был ничего произнести
— Оставь его, — велел я Гербрухту — тот уже собрался снова ударить пленника. — Расскажи о своей жене, — приказал я Видарру.
— Она твоя пленница, господин.
— Да?
Его голос был едва ли громче шепота.
— Она моя жена, господин.
— И ты ее любишь? — резко спросил я.
— Да, господин.
— Господь небесный, — усмехнулся Гербрухт. — Он ее любит! Наверное, она...
— Помолчи, — рявкнул я и посмотрел на Видарра. — Кому ты присягнул?
— Ярлу Рагналлу, господин.
— Так чего же ты ждешь от меня? Что я верну тебе жену и отпущу восвояси?
Он покачал головой.
— Нет, господин.
— Человеку, что нарушает клятвы, нельзя доверять.
— Я принес клятву и Аскатле, господин.
— Аскатле? Это твоя жена?
— Да, господин.
— И эта клятва значит больше, чем клятва ярлу Рагналлу?
Он знал ответ, но не хотел произносить его вслух, а вместо этого поднял голову и посмотрел на меня.
— Я люблю ее, господин, — взмолился он. Звучало жалко, и Видарр это знал, но на унижение его толкнула любовь. Женщины способны на такое. Они обладают властью. Мы можем лишь сказать, что клятвы господину движут нашей жизнью, эти клятвы связывают нас и главенствуют над всеми другими клятвами, но мало кто из мужчин не готов позабыть все клятвы этого мира ради женщины. Я тоже нарушал клятвы. Тут нечем гордиться, но почти всегда я нарушал клятвы из-за женщины.
— Назови хоть одну причину, чтобы я не прирезал тебя в канаве, — сказал я Видарру. Он промолчал. — Или отошлю тебя обратно к ярлу Рагналлу, — добавил я. Мы не смеем признать, что женщины обладают такой властью, потому я был с ним так суров.
Он просто покачал головой, не зная, что ответить. Гербрухт радостно покосился на него, но тут Видарр сделал последнюю отчаянную попытку:
— Я знаю, почему твой сын пришел к Рагналлу.
— Мой сын?
— Священник, господин, — он взглянул на меня с написанным на лице отчаянием. Я ничего не ответил, и он принял молчание за гнев. — Священник, которого оскопила колдунья, господин, — тихо прибавил он.
— Я знаю, что она с ним сделала, — сказал я.
Его лицо вытянулось.
— Пощади, господин, — он почти уже шептал, — и я буду тебе служить.
Он меня заинтересовал. Я поднял его лицо правой рукой.
— И почему мой сын отправился к Рагналлу? — спросил я.
— Он посланник мира, господин.
— Посланник? — удивился я. В этом было мало смысла. — От кого?
— Из Ирландии, господин! — заявил он таким тоном, словно я уже обо всем знаю. — От твоей дочери.
На мгновение я потерял дар речи от удивления. Просто вытаращился на него. На его лицо падали капли дождя, но он не замечал непогоду.
— От Стиорры? — наконец спросил я. — С какой стати ей отправлять посланника мира?
