— Как попала она в тундру? — подумал вслух Максим.
— Приехала. Санки-то видел? — отозвался Колян и рассказал, что оставил Ксандре, подарил до осени, тройку оленей и санки; что она научилась ездить сама, одна.
— Подарок-то ловить надо. Девку везти надо к батьке, к мамке, — сказал Максим, сердито поглядывая на Коляна.
Все имальщики закивали: надо, надо. Колян тут же снова поехал обратно. Спустя часа три он пригнал оленей, на которых приехала Ксандра, прихватил и санки.
Ночь вышла бессонная, хлопотливая. Ксандра металась, бредила. Максим, не отходя, сидел около нее, давал несколько раз пососать оленины. Колян и еще два имальщика при свете луны шныряли среди оленей, выбирая и арканя самых быстрых, самых сильных быков, способных выдержать большую езду, потом ремонтировали расшатанные санки. Остальные имальщики при свете костра чинили сбрую.
Колян спросил Максима, как быть с санками, на которых ездила Ксандра. Они были сильно укорочены, изрезаны, оглоданы ножом и уже не годились для запряжки.
— Взять, взять! — велел старик. — Пусть поглядят батька с мамкой. Сама поглядит пусть — умней станет. Лапландия — о, о! В ней жить умно надо.
Рано утром две упряжки, в каждой по четыре оленя, быстро, как лебеди на перелете, снялись с привала и вскоре исчезли из глаз, оставив за собой легкий снежный дымок. На передних санках лежала Ксандра, рядом, придерживая ее, сидел Максим. На других ехал Колян, за ними волочились на веревке санки Ксандры.
То справа, то слева дружно бежали собаки, позабыв о вчерашней ссоре. Теперь, даже если бы и кипело сердце, было не до ссоры: они едва-едва успевали за оленями.
Коренником в упряжке Максима шел Лебедь. Старик посовывал его хореем в задние ляжки и ворчал:
— Беги, беги! Ты, дурак, завез, ты заблудил девку — вот теперь беги!
Ксандра лежала в полусне. Как сновидение мелькали мимо оледенелые кусты, чернобокие, но белоголовые камни, точно нарисованные на бумаге пасущиеся на снежной тундре олени. Все казалось ей легким, бегучим, почти бесплотным.
На всем скаку Максим вдруг сунул один конец хорея под санки — так тормозят их, — и олени остановились.
— Я вижу дым, русский дым, — сказал он, протягивая руку вдаль.
Колян пригляделся. Лопари в своих тупах не делают дымовых труб, и дым не поднимается столбом, а сразу над кровлей расползается лохматым облаком. Этот стоял вроде большой сосны, как может только над высокой русской трубой.
— Да, верно — русский дым, — согласился Колян. — Там наши Веселые озера.
— А чей дым? Чья труба делает его? Раньше такой не было. Я совсем недавно из Веселых озер. Не было, — растерянно воркотал Максим.
— Знать, доктор поставил русскую трубу, — предположил Колян. — Его женка сильно жаловалась на наш дым.
— Как поедем — сразу все или один кто? — спросил Максим. — Сперва немножко говорить надо бы, а потом уж…
Решили, что сперва поедет один Колян и подготовит родителей Ксандры. Он пустил свою упряжку вперед. Скоро показался и лопарский, приземистый, лохматый дым, а под ним — тупы. Около них стояли люди, они издалека заметили Коляна и вот ждали его. Не успел он, подъехав, выскочить из санок, как подбежала к нему Катерина Павловна.
— Где Ксандра? — крикнула она, плача и ломая руки. — Погибла наша Ксандра.
— Зачем погибать? Вон едут. — И Колян показал в ту сторону, откуда явился и где в тот момент всплывали над неровностями белой тундры темные оленьи рога. — Не надо плакать: все живы.
Катерина Павловна и Сергей Петрович кинулись навстречу подъезжающему Максиму.
Ксандру перенесли в тупу, уложили в постель.
Катерина Павловна накормила Максима и Коляна ухой, и они уехали продолжать свое дело.
Поработали еще с неделю и решили кончать имание. У Максима не доставало всего лишь двух чопорков, как называют оленят после трехмесячного возраста. У других хозяев олени гуляли все лето без присмотра, и потери были гораздо больше.
Имание — дело артельное; чем больше имальщиков, тем скорей разделят оленей на группы, по хозяевам. Гнать же лучше каждое стадо отдельно, своей дорогой. Так олени меньше выбьют ягельники и сами будут сытей.
В последнюю ночь перед расставанием имальщики устроили пир. Развели огромный костер. Каждый хозяин зарезал теленка: ешь вволю. А что останется — уйдет в дороге.
Мясо готовили на все вкусы: варили в котле, жарили на горячих каменных плитках очага, прямо в огне и над ним.
Все лайки сбежались к костру, расселись рядышком с хозяевами. Их приняли как равных, не отогнали, не потеснили, не обделили мясом: кусок себе, кусок лайке.
— Ешь, ешь за обе щеки! — поощрял всех Максим. — Не то дома не узнают, скажут: «Пришел голодный волк. Бей его!»
Верно, имальщики похудели, окостились, как зимние волки. И не мудрено: ходили, кружили четыре недели, каждый день тридцать — сорок верст, и не по ровну, не по дороге, а по тундре, с камня на болото, из болота на камень.
Утром, не разводя костра, имальщики позавтракали холодными недоедками от пирушки и побежали вдогонку за оленями.
— А мы как жить будем? — спросил Максим Коляна. Это у него стало обязательным началом каждого дня.
— Я — пастух, ты — хозяин. Твоей голове думать, моей — слушать, — отозвался Колян.
— Надо отвезти русских в Хибины. Ты поедешь?
— Как было сказано, так будет и сделано.
— Вернешься домой — можешь жить в своей тупе, можешь у меня.
— Там увидим.
— Расчет маленько надо делать? — спросил Максим. Колян попросил отдать ему оленей, на которых ездила Ксандра.
— Куда девать будешь?
— Дарить. — После того как русские подарили ему новую одежду и обувь, Колян решил обязательно, любым способом отдать оленей Ксандре.
— Зачем им олешки? Они скоро уедут.
— Пожалуй, останутся.
Как-то Ксандра высказала Коляну, что они с матерью, возможно, поселятся в Хибинах.
— Бери, — согласился Максим и сказал, что Колян заработал у него десять оленей. Но, боясь, что глупый мальчишка раздарит всех, посоветовал пока оставить их в стаде.
Не подгоняемые ни пастухами, ни собаками, ни комарьем, ни волками, олени шли медленно, с большими задержками покормиться. Максим с Коляном кружавили на санках от перелеска к перелеску, высматривая, не ждет ли их где-нибудь стройная елочка на хорей или, наоборот, горбатая — на полоз. В хореях и полозьях была скорая нужда. Максим оставил свой хорей в Хибинах. Колян увел из Хибин две нарты; одну изъездил так, что дай бог дожить ей до Веселых озер, другую вместе с хореем сожгла почти на нет Ксандра. Надо делать два хорея и три нарты: одну Максиму, две Коляну на поездку в Хибины.
Тундра не скупа для старательного человека: пока ехали до Веселых озер, нашли достаточно лесинок и на полозья и на хореи. В поселке сразу взялись делать санки. Работали на воле, кормились из одного котла с русскими, которые жили в тупе Коляна, спали Максим и Колян в тупе Максима.
Колян постоянно метался из тупы в тупу: то Максим просил помочь ему, то русские. Эти, особенно мать с дочерью, жили шумно, часто спорили. Понять, кто начинал спор, было невозможно, скорей всего, он начался давно и с той поры не замирал окончательно, а только притихал. Так часто бывает в очаге: будто совсем потух, сверху черные угли, пепел, а дунь — и вспыхнет огонек.
Коляну приходилось замечать такие семейные споры и у лопарей, был он и у него с сестрой и отцом. Особый спор между своими людьми, совсем не такой, как у чужих. Здесь меньше обижаются, легче прощают.
Колян слышал уже не первый раз:
— Я здорова, вполне, вполне здорова, — уверяла Ксандра и просилась на улицу, где Максим так весело звенел топором и пилой.
— Перестань! Ложись! — требовала мать.
— Говорю, здорова. Погляди! — Ксандра начинала приплясывать. — Я поеду кататься на оленях, — и делала шаг к двери.
Мать хватала ее за рукав:
— Дурища! Мало еще настроила всяких каверз?!
— Мама, оторвешь рукав.
— Голову тебе надо оторвать. Да погоди, оторвешь, наскочишь на какой-нибудь рожон.
Сергей Петрович не брал ни ту, ни другую сторону, одинаково не хотел обижать ни жену, ни дочь. Жена, возможно, лишку мнительна, строга, придирчива к дочери, а дочь, возможно, лишку самовольна, озорна, непочтительна к матери. Но как умерить, сгладить эти лишки?
У себя жена и дочь не видят их. Он пробовал указывать им, но от обеих получил отпор, и, что интересно, совсем одинаковый: «Папочка, не волнуйся! Мы уладимся сами».
Однажды Катерина Павловна остановилась перед Коляном и сказала, грозя пальцем:
— Ну и устроил же ты мне жизнь!..
— Мама, перестань! — крикнула Ксандра.
Она испугалась, что мать в раздражении оскорбит Коляна и сама покажется неприятной стороной. Колян стал ей дорог, вроде брата. А все, что касалось матери, также и отца, было трепетно важно. Она любила их особо горячо, судила и придиралась к ним особо требовательно, хотела видеть их безупречными. И от этого порой сама допускала повышенную резкость.
