В это время обнаженную на две трети Дуню продул прохладный ветерок. Она не то чтобы пришла в себя, в ней лишь пробудился ранее парализованный страхом инстинкт самосохранения. Несчастная сползла со стула, бочком-бочком выбралась с террасы ресторана и, оставив Додику в качестве его трофея свои трусики-стринги и туфли и все еще находясь в полубессознательном состоянии, не соображая, куда она бредет, а потом трусит, а после вроде как даже бежит, на автопилоте пошкандыбала в сторону кустов, скрывающих обрывистый берег карьера.
— Бедная девушка со страху потеряла ориентацию во времени и пространстве, — сказал Глеб, наблюдая, как Дуня постепенно набирает скорость. — Сейчас она проскочит через кусты, сверзится с обрыва в карьер и пойдет ко дну, как Муму, даже и без камня на шее. Пожалуй, я сейчас побегу за кустами ей наперерез и успею перехватить потенциальную утопленницу на краю обрыва.
— Стой! — схватил его за руку Викентьев. — Девушку, конечно, жаль, но ради общего блага можно пожертвовать одной человеческой жизнью.
— А как же «слеза ребенка», которую нельзя пролить даже ради всех благ для всех на свете? Или для тебя великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский не авторитет?! — возразил Панов, пытаясь вырвать свой рукав из цепкой пятерни Викентьева.
— Когда Додик сорвал с Дуни трусики-стринги, я успел заметить, что она уже далеко не ребенок! А про слезу великовозрастной девицы Достоевский ничего не говорил! — Викентьев ухватил Глеба за куртку уже двумя руками. — И взвесь на весах справедливости огромные плюсы и минусы, к сожалению, неизбежные! Если Дуня Артюнянц сейчас утонет, максимум через неделю во всем огромном мегаполисе исчезнет организованная преступность. Артюнянц наприхватизировал себе в карман многие миллиарды! Там, на террасе, не более пятидесяти человек. Артюнянц за голову каждого из авторитетов, повинных в смерти его дочери, назначит награду в миллион евро! Что ему стоит выделить сотню миллионов, если у него миллиарды несчитанные?! Через неделю никого из дочкиных обидчиков уже не будет в живых. Скажи, тебе лично повредит миллион евро в твоем кармане?
— Не повредит, — согласился Глеб. — Но аппетит приходит во время еды, и я уверен, что одним миллионом ты не удовлетворишься, захочешь получить побольше, благо все преимущества перед другими будущими соискателями артюнянцевской премии тебе предоставил счастливый случай. Хотя я его счастливым не считаю, и не только из-за обреченной стать жертвенной козой Дуни. Я тоже не хочу жертвовать своей относительной, но свободой, которую имею, и садиться в тюрьму за недоносительство о готовящемся убийстве двух и более лиц!
— Какая еще тюрьма?! — возмутился Викентьев. — Ты забыл, что Артюнянц ассигнует сто миллионов, а я и те, кто тоже успеет подсуетиться, получим на всех только пятьдесят! Еще пятьдесят миллионов евро пойдут сам знаешь кому! И следственные органы не найдут состава преступления ни в одной смерти. Все убиенные погибнут от несчастного случая, самоубийства, длительной, не замеченной раньше врачами болезни и тому подобное. А я куплю себе виллу на итальянском курорте и тебя, так и быть, приглашу в гости.
— Должен тебя огорчить, не даст Артюнянц по миллиону евро за каждую голову из пятидесяти погубителей Дуни, потому что Дуня не его дочь, — охладил пыл Викентьева Глеб. — Дуня только родственница Артюнянца.
— Но хоть тысяч по сто евро за ликвидацию каждого погубителя родственницы он не пожалеет? — с надеждой спросил Викентьев, но хватка его ослабела.
— И по 100 тысяч рублей он не даст, потому что Дуня — очень дальняя его родственница, — добил надежды Викентьева Глеб.
— Ну тогда беги, спасай девушку, — опечаленный Викентьев отпустил Глеба, тот помчался Дуне наперерез и успел перехватить беглянку буквально на краю бездны.
В это время на террасе ресторана как будто второй ангел вострубил. В роли вострубившего ангела выступил господин Табунов. Он возвысился над образовавшими всеобщую кучу-малу авторитетами, разъяренно рвущимися к Додику и рвущими его на клочки, и взревел, подобно тревожной сирене:
— Чу! Я слышу лязг затворов — патроны досланы в патронники! Автоматы взяты на изготовку! Я обоняю вонь выхлопных газов от работающих вхолостую моторов! Мои уши вянут от жуткой матерщины водителей! Это киллеры, посланные Артюнянцем по наши души, застряли в пробке. Пропустите меня к нему, я хочу видеть этого олигарха! Желаю крикнуть ему прямо в лицо: «Ты, Артюнянц, приказал киллерам убить нас всех, так пусть убивают! И меня убивай, но не унижай! Почему ты пообещал киллерам по миллиону евро за голову каждого, здесь присутствующего, а за мою только девятьсот тысяч?! Разве областной авторитет хуже столичного?! Разве моя разнесенская ОПГ малочисленнее, чем та же чертановская?! Мы все равны перед понятиями! Ты понятия не уважил, неблагодарный олигарх, а ведь только по понятиям ты смог наприхватизировать себе общенародной собственности на многие миллиарды долларов и евро! Что? Ты утверждаешь, что прихватизировал не по понятиям, а по законам? Но если гордого, свободного, откормленного отборным зерном и отпоенного ключевой водой скакуна назовут для маскировки хромым, слепым, глухим и кособоким одром и сивым мерином, он от этого в одра и сивого мерина не превратится! Скакун останется скакуном, свободным, гордым и не объезженным никакими крючкотворами и лоббистами! Отвечай, нахальный олигарх, как ты смеешь гордого скакуна обзывать сивым мерином?!»
Авторитеты на время оставили погребенного под обломками мебели Додика и в изумлении уставились на расходившегося ДДТ.
«Похоже, Табун чеканулся», — подумали они и, несмотря на понятное к нему недоброжелательство из-за отхапанной «Золотой горы», даже посочувствовали съехавшему с катушек братану.
Ничего удивительного, такие переживания! Сначала сын оказался геем, а потом всех, в первую очередь отца, этот мерзавец подставил под пули киллеров. Вот отец его и убил, как Тарас Бульба непутевого Андрия. Но Тарас все-таки застрелил сына из ружья, на расстоянии. Табун раздавил своего отпрыска столешницей. Это как-то менее эстетично и сильнее влияет на нервную систему. Но большинство никакого сочувствия к понаехавшему тут в Москву провинциалу не проявило, напротив, ему насмешливо посоветовали прекратить придуриваться и оставить напрасные надежды прикрыться от артюнянцевской мести справкой о психзаболевании.
— Если ты думаешь, что Артюнянц за похищение родной кровиночки станет рядиться в суде, как какой-то лох или фраер, ты действительно рехнулся! Нет, он рискнет разбираться со всеми реально по понятиям, и нам следует покупать себе не справки из дурдома, а бронежилеты. Кстати, оно и обойдется дешевле!
В заключение свое веское суждение высказал Имярек. Он сказал, что всегда и по всем вопросам присоединяется к мнению большинства.
— Вот это по понятиям! — одобрил слова авторитета Гоги Ткварчельский.
— Предлагаю не тратить время на ропот и насмешки, — продолжал грозный атаман, — а немедленно покинуть небезопасную территорию, пока экстрасенсорные слуховые галлюцинации ДДТ не стали реальностью.
Все знали, что Имярек зря слов на ветер не бросает, и народ ринулся из ресторана толпой. Имярек в качестве председателя толковища бежал впереди и так быстро, как будто скакал на лихом коне. Но, пробегая мимо Додиковой машины, никто не мог сдержать своих эмоций и каждый старался хотя бы пнуть ее тем, что было под рукой: кто — ножом, кто — кастетом, кто — пистолетом. Добежали до своих «мерседесов», ввалились в них, не успели даже пристегнуться, рванули на полной, помчались на пределе — и только «пыль, пыль, пыль…» из-под бешено вращающихся колес!
На террасе ресторана остались только воздевающий руки к небесам господин Табунов да придавленный столешницей недвижный Додик. Когда товарищи его криминальных трудов скрылись за горизонтом, ДДТ перестал изображать на себя витию и черного вестника смерти, опустил руки долу, осмотрелся вокруг, увидел Дунины трусики-стринги, одиноко висящие на стуле, безнадежно покачал головой, вышел на улицу, поднял валявшийся на земле Дунин туфель и, не обнаружив ни поблизости, ни окрест самой Дуни, покачал головой снова, еще безнадежнее.
Вдруг с террасы послышался какой-то писк — не писк, этот звук даже стоном нельзя было назвать. То Додик наконец выполз из-под тяжелой столешницы. Вид его был ужасен, он едва-едва передвигался ползком на пятой точке, и пол под Додиковой пятой точкой был от крови красен. Несчастный простирал руки к отцу, моля его о помощи. Но господин Табунов в ответ на мольбы только плюнул в сторону сына, швырнул в него Дуниной туфлей, сел в свою машину — и только «пыль, пыль, пыль…» из-под колес!
Пока происходила вся эта пертурбация в ресторане, Дуня висела у Глеба на руках и дрожала мелкой дрожью. Зубы ее выбивали барабанную дробь, а из уст вырывались только несвязные словонесочетания:
