— Книжечка-то, милостивый государь, не ваша. Нехорошо присваивать чужой труд, если даже вы его перекроили по-своему.
Иван изрядно трухнул, услышав такое. Он боялся, что в газете появится разгромная рецензия. Но Родзаевский успокоил его: никто этого не посмеет сделать, потому что японская цензура не допустит.
«Но как они узнали, что это переделанная книга?»— думал Иван. Будучи уверенным, что никто ничего не узнает, он несколько месяцев корпел над переделкой повести Бориса Лавренева «Гравюра на дереве». В повести Лавренева рассказывалось о том, как участник революции комиссар Кудрин после окончания гражданской войны собирался работать преподавателем рисования на факультете живописи (к этому у него было призвание), но председатель губкома назначил его директором треста «Росстеклофарфор». Кудрин на время смирился со своим положением и несколько лет работал директором. Но затем у него созревает твердое решение уйти с высокого поста и отдаться искусству.
Есть в повести и другие сюжетные линии, но Померанцев отбросил их и продолжил дальнейший путь Кудрина. Он написал новую сценку в губкоме. Кудрин решительно заявляет о своем уходе. Но его не только не освобождают от занимаемой должности, но накладывают взыскание «за демагогию».
Теперь он работает без энтузиазма, начинает пить. От него уходит жена. Из волевого, морально чистого коммуниста Кудрин превращается в безвольного брюзгу. Он уже не спорит и не осуждает своего коммерческого директора Половцева, старого спеца, бывшего деятеля кадетской партии. Больше того, соглашается с ним, когда тот посмеивается над порядками новой власти. Карьера Кудрина оканчивается тем, что за моральное разложение и антисоветчину его снимают с работы, судят и отправляют в колонию. Разочарованный властью, Кудрин мечтает в душе о восстановлении прежнего строя в России с помощью могущественной державы. Отсюда и название книжки «Солнце светит с Востока».
Казалось, все было продумано, политически заострено (разумеется, с помощью Родзаевского). И вот вместо похвал и восхищений растущим талантом ходят какие-то нелепые толки. Ему посылают анонимные письма, в которых называют шарлатаном, плагиатором, спекулирующим на литературных переделках. А вчера, придя домой, он получил новое письмо. Его приглашали харбинские журналисты на суд чести. Померанцев хотел отделаться молчанием, но Родзаевский разубедил.
— Надо дать бой, Иван Иванович. Иначе тебе проходу не будет. Думаю, что мы выйдем победителями.
Конференц-зал редакции газеты «Харбинское время» был переполнен. Здесь собрались сотрудники газет, журналов, радио, чиновники военной миссии и «Бюро российских эмигрантов» — все, кого интересовало «дело Померанцева», автора книжки-переделки.
Собрание открыл старейший публицист Арсений Несчастливцев. Высокий, седой старик с впалыми щеками был главным обвинителем по «делу Померанцева».
— Господа, — говорил он, — вы, вероятно, уже знакомы с недавно вышедшей из печати книгой Ивана Померанцева «Солнце светит с Востока». Автор ее, видимо, рассчитывал на то, что в Харбине собралась кучка дилетантов, профанирующих в литературе. Но, милостивый государь, вы глубоко ошиблись. — Он пробежал близоруким взглядом поверх пенсне по первому ряду, где сидели Померанцев, Родзаевский и Ямадзи. Иван с усмешкой посматривал на разъяренного старика, думал: «Давай, давай, точи лясы. Посмотрим, что впоследствии заговоришь»….
— Да было бы вам известно, — продолжал оратор, — что некоторые из здешних литераторов в свое время общались с такими знаменитостями, как Куприн, Станюкович, Горький. Мне лично довелось сотрудничать у известного русского книгоиздателя Ивана Дмитриевича Сытина. И для меня книга — это чудо из чудес, созданных человеком. Вот почему я страшно возмущен такой, извините за выражение, стряпней, которую издали вы, господин Померанцев. К вашему сведению, талантливую повесть Бориса Андреевича Лавренева «Гравюра на дереве» я читал до того, как власти Маньчжоу-Го наложили запрет на советские книги. Вероятно, зная об этом запрете, вы и совершили гнусную аферу.
Послышались смешки и приглушенный разговор.
Померанцев хотя и знал, что ему ничего не угрожает, все же волновался. Уши его горели. Он не поднимал глаз. Стиснув зубы, ворчал в душе: «Кончай скорей, старый хрен!»
— Я предлагаю русской общественности Харбина заклеймить позором господина Померанцева и просить уважаемых цензоров, чтобы разрешили нам рассказать в газете об этом беспрецедентном случае.
В зале захлопали, выражая одобрение оратору. Но не успел смолкнуть шум, как с места поднялся Родзаевский. Поскрипывая хромовыми сапогами, вождь засеменил к трибуне. Горделиво вскинув кверху рыжую бородку, он обвел прищуренными глазами притихший зал.
— Многоуважаемые господа, — торжественно начал он, выписывая в воздухе красивые жесты. — Я не собираюсь доказывать, что книга Ивана Померанцева — оригинальнейшее и неповторимое в своем роде художественное произведение. Действительно, в ней есть элементы, заимствованные из другого произведения. Но можем ли мы обвинять его за это?
Все насторожились, желая услышать, какие аргументы приведет оратор. Родзаевский вытащил из кармана записную книжку, к которой обычно редко прибегал, взглянув в нее, продолжал:
— Я позволю себе сделать некоторый экскурс в далекое прошлое. История плагиата, как известно, начинается с истории возникновения литературы. В древние времена в плагиате обвинялся сам «отец истории» Геродот.
Греческий писатель Порфирий утверждал, что описание Египта Геродотом заимствовано из такого же описания Гекетея Милетского.
Плагиатом широко пользовались римские писатели. Когда упрекали в литературном воровстве Вергилия, он говорил, что лишь «выкопал несколько жемчужин в навозе Энея».
Современники обвиняли Шекспира в заимствовании из произведений Марло, Лоджа, Ниля. Английский критик Малон даже подсчитал, сколько из всех написанных Шекспиром стихов принадлежит ему, а сколько чужих.
Мольер говорил, что «я беру свое добро там, где нахожу». От заимствования не были свободны ни Стендаль, ни Бальзак и особенно Александр Дюма-отец. Он беззастенчиво брал материалы у Вальтера Скотта, Шатобриана и других. У него было свое кредо. «Каждый, — писал он, — является в свой час, завладевает тем, что было известно его предкам, создает из этого новое путем новых сочинений и умирает, прибавив несколько новых пылинок к сумме человеческих познаний, завещав их своим детям»…
— Какое же следует резюме из этих примеров? — Родзаевский на секунду задумался, окидывая проницательным взглядом зал. Затем, пожав плечами, улыбнулся. — Если уж литературные столпы заимствовали материалы из чужих произведений, то нам, смертным, и сам бог велел…
Кое-кто похлопал оратору, но большинство молчало: «классические» примеры не оправдывали вину Померанцева. Родзаевский это почувствовал и перешел к конкретным фактам.
— Теперь посмотрим, в каких условиях была создана повесть «Гравюра на дереве». При всем своем желании и незаурядном таланте Борис Лавренев не смог показать подлинную жизнь художника Кудрина в условиях советской действительности. А вот господин Померанцев в нашем государстве сумел раскрыть трагическую судьбу советского художника. И мы должны с благодарностью отнестись к нему, а не устраивать позорное судилище.
— А почему он молчит?
— Пусть сам ответит! — послышалось с мест.
Этого и ждал Померанцев. Он основательно проштудировал речь, составленную Родзаевский, и готов был ответить на разные каверзные вопросы.
Выйдя на трибуну, Иван взглянул в зал, и грудь его сдавило от волнения: перед ним сидели умудренные опытом борзописцы, вся жизнь которых была связана с газетами, журналами и книгами. А он, никогда не бравшийся за перо, должен преподнести им такой урок, который бы развеял их сомнения в его литературных способностях.
Поправив волосы, Иван заговорил:
— Что заставило меня взяться за перо? — И не узнал своего голоса: до того он звучал тихо и неуверенно, что по спине Ивана пробежал холодок, а из памяти выпали заученные фразы. Он хотел было вытащить из кармана запись, но вспомнил, что Родзаевский категорически запретил ему пользоваться бумажкой. Тогда достал платочек, вытер влажный лоб, немного пришел в себя. В голосе восстановилась канва подготовленного выступления, и он продолжал уже увереннее и громче. — Мной руководило только одно желание — рассказать правду о советском художнике. Почему я взялся именно за эту книгу? Дело в том, что Борис Андреевич Лавренев — мой дядя по матери. Перед войной я был в Москве, заходил к нему в гости. Речь зашла о его книгах. Я сказал, что мне не понравилась его повесть «Гравюра на дереве», потому что она оставляет впечатление незавершенности. Борис Андреевич признался мне, как он хотел показать дальнейшую судьбу своих героев. Но тогда бы книга не увидела свет. И он вынужден был остановиться на этом незавершенном варианте. Вот почему, оказавшись здесь, я взялся за исправление и продолжение этой книги. Сделал ее такой, какой представлял себе Лавренев.
