— Ты мне не судья! Под столом еще без штанов ходил, а я уже лесничил!
— Есть люди, которые в рот куска хлеба не берут. Встречал такого в Сибири, он одно мясо ел, — вмешался Олег, чтобы прекратить спор.
— Зубы не выпали? — усмехнулся Рузавин.
— И Хрущев, говорят, сырую кукурузу жевал, — съязвил Эмель. — Правда, эти слова не мои — от Пичинкина, свояка своего, слышал. Тот Никиту Сергеевича сам на курорте видел. Так это было: Хрущев выходил из вагона, на перроне его ждали встречавшие. К нему подошла красивая женщина с серебряное блюдом, на котором хлеб-соль и сырая кукуруза. До хлеба высокий гость даже не дотронулся, а вот початку кукурузы посолил и сразу — в рот!
— Кукуруза совсем была сырой? — приоткрыл рот Вармаськин.
— Да кто же, какой леший, сырую кукурузу ест? Наш мерин и то не будет. Он от ржи отворачивается. Вот закрою его в этот сарай, денька три подержу без еды, тогда будет знать вкус-мус… — говорил Эмель.
Подняли стаканы, выпили. Старик ел отдельно. Брезговал из одной чашки хлебать. И дома так. Олда из-за этого всегда ворчала:
— Единоличник ты, вот кто!
Самогонка была крепкой. Не только в голову ударила — до груди дошла.
— Она, черт побери, не с махоркой смешана? — присел от испуга старик. Постеленный под ним низ старой седелки заскрипел наждачной бумагой.
— Тебе об этом лучше знать, любимая жена твоя продала! — недовольно бросил Трофим.
— Ну, наша такие бобы не кладет. Самогонка банной сажей отдает. Сажей, чем же? Вон, даже немного потемнела, — а сам про себя засомневался: «Чертова кобыла, того и гляди, среди улицы умертвит!» Но все равно старик протянул руку за чаркой: желание выпить было сильнее боязни смерти.
Не успели поднять стаканы, как Трофим усмехнулся:
— Я думал, втроем не осилим. Не зря говорят: на халяву все слетаются.
К ним с саранским другом подошел Миколь Нарваткин. После обеда они ездили в лесничество. Дом Киргизова давно построен, а за работу деньги только сегодня получили. Поэтому и водку привезли. Разливал Рузавин. Кучерявые волосы смолились. Глаза помутнели. На Миколя он смотрел косо. Чувствовал, что между Розой и другом по тюрьме есть что-то, о чем только один Верепаз знает. Недавно хотел избить жену, но та сама набросилась: «Только попробуй, сразу посажу!» Иди-ка стукни ее — отец, бывший председатель, вновь туда отправит, откуда пять летназад вернулся.
На уху рыбу Трофим принес. Трех карасиков и пять ершей. Вершой поймал. Караси попали в Суру, по всей вероятности, с Чукальского пруда — его унесло во время половодья. Одними лещами саранских друзей ему не покормишь. Миколю Зина привозит гостинцы. Как только приедет из города — и прямо к нему, никого не стесняясь. Будто к мужу. Нарваткин, видать, и спит у них — это только показывает, что каждую ночь уходит в лесничество. Там в старом бараке живут, Киргизов пока их не выгнал.
Попили-поели, Эмель затянул старинную песню. Голос грустный — грустный. Будто и не песню пел, а сердца на изнанку выворачивал:
Ой, семь лет, как эрзянский парень у ногаев,Ой, семь лет, как эрзянский парень в плену.Он превратился в раба,Он, невольник, пасет ханский табун…
Трофим послушал немного, встал и пошел на реку посмотреть верши, которые закинул под шепчущими ивами. Вместо рыбы вытащил двух крупных лягушек. Вытряхнул в крапиву, те и там все равно заквакали. От злости он так швырнул вершу, аж веревка оторвалась. Бог с ним, с вершком, потом его вытащит.
Когда вернулся к потухшему костру, друзья беседовали. Вармаськин с восхищением говорил о самбо, лучше которого, по его мнению, ничего нет. Самбо и от недруга спасет, и здоровье даст. Наши, говорит, привезли эту борьбу из Америки. Парень из Саранска утверждал, что самбо — из Японии. Там, мол, даже старухи борются. Такие приемы знают, которые наши парни и не видели.
— Тогда посмотрим, какие это приемы! — пристал Олег к рассказчику.
Парень худой, как прутик, и тонкий, как уж, какой из него борец — щука с пустым животом, а вышел — через плечо сразу бросил Олега. Чуть не подрались. Миколь защищал своего городского друга, Трофим — наоборот, думал встать за Олега, но не встал. Знал, что Миколь разорвет. Даже зеки его боялись…
Начало темнеть. Со стороны села послышалось мычание коров. Пригнали стадо. Время и им расходиться. Не уйдешь — того и гляди, до смерти изобьют. Кто выдержит против пятерых — ловкие городские парни. Даже худенький, как прутик, свалил бугая Олега… И он, видать, как Трофим, спортом занимался. Из того сейчас какой борец — одна тень осталась, не больше. Если бы колхоз не обещал больших денег за строительство конюшни, разве он работал здесь?
Рузавин позвал Олега, и они собрались домой. Перед уходом Трофим пригрозил Миколю:
— Через порог тебя не пущу, знай!
— Больно ты мне нужен, куркуль! Сам к тебе не зайду! — плюнул Нарваткин и пошел, куда глаза глядят. Только куда уйдешь поздней ночью — ни родных в селе, ни близких. Правда, этим его не испугаешь. К многим в зубы попадал — не сгрызли. Еще больше окреп: скажет слово, хоть из ружья стреляй — назад не возьмет, не отступит. Многих друзей по детскому дому при встрече он не понимал: и раньше хорошей жизни не видели, а сейчас кого бояться?! А счастье, как думает Миколь, у человека в себе самом. Один раз попятишься — превратишься в пугливого зайца. Он встречал много и таких, которые, как сыр в масле, катались. Смотришь, бороды с решето, а сами на шее родителей.
На жизнь Нарваткин смотрел так себе: прошло время — хорошо. Знал, что завтра солнце вновь поднимется, возможно, на улице еще больше посветлеет. Жил он своими силами, и этой силе верил, как весна своему теплу.
В природе времена между собой связаны невидимыми нитями. И в жизни людей так же все устроено. Только здесь сам с ног до головы захомутован. Миколь не любит обижать своих друзей. Как говорят, каждому нужно тот крест нести, что Инешке дал. Кто мед ест, а кто полынь нюхает…
Думая об этом, Миколь дошел до Суры, сломал ветку ивы, почистил от листьев — получилась палка. Палка, а все равно помощница, друг надежный…
Под тлеющими сумерками река показалась ему дрожащей от ветра поляной серебристых цветов. Колыхались волны, будто спрашивали: «Как живешь-можешь, что бродишь одиноко?»
Вдали, почти у самой воды, цвела раскидистая калина. «А почему бы и мне не окунуться?» — подумал парень. Разделся, дотронулся ногой до воды — та будто остро его кольнула. «Лось еще не намочил рога, а я уже купаться!» — засмеялся Миколь и прыгнул в воду.
Когда вышел на берег, ему стало легко, будто заново родился. Оделся и пошел вдоль ивняка. И вновь, как принаряженная на свадьбу, ласково махала ему ветками цветущая калина. Куковала кукушка. Двенадцать лет еще пообещала.
— Что, лентяйка, устала? — обратился он к невидимой кукушке. Птица, словно испугавшись, торопливо продолжила ту же песню. Вдалеке, над лесом, сильно хлопая крыльями, поднялись дикие утки. Кто-то рыбу ловит…
Миколь остановился у калины, расстелил на сухой мох пиджак и прилег отдохнуть. Вот и звезды зажгли свои мигающие лампы. Не греют они, но все равно от них идет свет. Полная луна разломанным пирогом повисла на том берегу и казалась очень близкой. Миколь протянул руку, задумав достать ее, но из его затеи ничего не получилось. Вот так он всю жизнь ловил свое счастье, да только не поймал его.
Долго размышлял Миколь о своей жизни, о Розе, которая вошла в его сердце, перепутав все планы. Вскоре Нарваткин не заметил, как заснул. Спит и видит сладкий сон. Будто стоит он в своем саду, под вишней. Откуда ни возьмись — цыганка. Стройная, в ушах золотые серьги. А уж улыбка какая — так весенний день не улыбается!
Встала цыганка перед ним, пригнула ветку — от той сверкающие звезды полетели. На женщине — длинная, почти до земли, зеленая юбка и синяя кофта.
Прошла красотка около цветущей калины, взмахнула краем юбки — и две зари в одну слились.
— Спою тебе, красавец, — будто играя, обратилась она к Миколю и достала из-под ветвей семиструнную гитару.
— Сегодня меня слушай, ты ведь гостья, — будто улыбнулся ей Нарваткин. Взял инструмент и стал петь.
В грустной песне рассказывал о том, как за далекими морями, в одной сторонке, где земля круглый год зеленая, в гуще леса во дворце жила красавица. Ждала она своего любимого и не знала, что у того сыновья женатые и жен много.
Слушала, слушала цыганка и говорит:
— Как попал сюда, парень, какое горюшко привело?
— Жизнь заставила, — не стал обманывать Миколь.
Смолкла цыганка, достала карты, разложила на траве и стала гадать.
Смотрел-смотрел Миколь и вдруг увидел, что перед ним стояла уже не цыганка, а Роза! И кофта та же, и юбка…
Раскладывает женщина карты, на них одни дороги выпадают. И все они ведут в Вармазейку.
