готовности позволить Нерону совершить нечестивое кровопролитие, что неминуемо должно было привести его к уничтожению как богами, так и людьми. Но они уклонились делать это в открытую, но, с другой стороны, не в состоянии были порешить ее тайком с помощью яда, поскольку она принимала крайние меры в отношении любой такой возможности.
Однажды они увидели в театре корабль, который автоматически распадался на части, выпуская нескольких зверей, а затем собирался вновь, чтобы быть готовым к плаванию; и они сразу приказали построить другой точно такой же. К тому времени как корабль был закончен, Агриппина была покорена знаками внимания Нерона, ибо он всячески выказывал ей свою преданность, чтобы убедить ее ничего не подозревать и полагаться на его охрану. Однако, он не решался что-либо делать в Риме, из страха, что преступление станет общеизвестным. Поэтому он удалился в Кампанию в сопровождении своей матери, совершая путешествие на том самом корабле, который был роскошно обставлен, в надежде вызвать у нее желание постоянно пользоваться этим судном.
13. Когда они достигли Бавл, он давал в течение нескольких дней роскошнейшие пиры, на которых оказывал своей матери всяческие знаки внимания. Если она отсутствовала, он притворялся, что ему ее крайне недостает, а если она присутствовала, расточал нежности. Он выполнял ее просьбы, чего бы она ни пожелала, и преподнес ей многие подарки без ее просьб. Когда дела достигли такой степени, он обнял ее в конце пира около полуночи и, прижав к груди, воскликнул: «Я умоляю тебя, мама, позаботься о себе, подумай о своём здоровье. Тобой я живу и благодаря тебе я правлю».
Затем он доверил ее заботам Аникета, вольноотпущенника, по видимости чтобы сопроводить ее домой на корабле, который приготовил. Но море не захотело допустить трагедии, которая должна была на нем разыграться, и не пожелало, чтобы его могли подвергнуть ложному обвинению в пособничестве столь гнусному деянию, и так, хотя корабль распался на части, и Агриппина упала в воду, она не погибла. Несмотря на то, что было темно, а она до отказа упилась крепкими напитками, и гребцы использовали свои весла против нее с такой яростью, что убили Акерронию Поллу, её спутницу во время путешествия, она, тем не менее, безопасно достигла берега[433].
Когда она добралась до дома, то сделала вид, будто не поняла, что это был заговор, и утаила это, но незамедлительно послала своему сыну известие о происшествии, называя его несчастным случаем, и сообщила ему добрую весть (как она предполагала должно было бы быть), что она спаслась. Услыхав это, Нерон не мог сдерживать себя, но подверг посланца наказанию, как если бы тот пришел убить его[434]; и туг же отправил Аникета с гребцами против своей матери, так как не желал доверить ее убийство преторианцам[435].
Когда она увидела их, она поняла, зачем они пришли, и, рванувшись с ложа, разорвала одежду, обнажив чрево, и крикнула: «Бей сюда, Аникет, бей сюда, отсюда родился Нерон»[436].
14. Таким образом Агриппина, дочь Германика, внучка Агриппы и правнучка Августа была убита собственным сыном, которому она ранее доставила верховную власть и ради которого убила своего дядю и других.
Нерон, когда ему сообщили, что она мертва, не захотел поверить этому, ибо поступок был столь чудовищен, что его охватило недоверие, он вследствие этого пожелал увидеть жертву своего преступления собственными глазами. Так, он положил ее тело обнаженным, тщательно осмотрел ее всю и исследовал ее раны, и, наконец, произнес замечание, гораздо более гнусное, чем само убийство. Его слова были: «Я и не знал, что у меня такая красивая мать»[437].
Преторианцам он дал деньги, очевидно, чтобы возбудить в них надежду, что многие подобные преступления могли бы быть совершены; и сенату он послал письмо, где перечислял проступки, в которых, как он знал, она была виновна, и обвинил ее также в том, что она составила заговор против него и, после того, как была разоблачена, совершила самоубийство.
И все же вопреки тому, что он говорил сенату, его собственная совесть была настолько встревожена, что ночью он внезапно вскакивал с постели, а днем, когда просто услышал звук труб, заигравших какую-то призывную военную мелодию с той стороны, где лежали останки Агриппины, оказался охвачен ужасом. Он вследствие этого сменил место нахождения, и когда испытал то же самое и на новом месте, помчался в крайнем испуге в другое место[438].
На самом деле Нерон ни от кого не услышал и слова правды, и не увидел никого, кто не оправдывал бы его действий; он подумал, что его прошлые поступки не были разоблачены и даже, пожалуй, что в них не было ничего дурного. С тех пор он стал много хуже во всех отношениях. Он стал верить, будто все, что он способен был сделать, было правильным, и оказывал доверие тем, чьи слова были вызваны страхом или лестью, как если бы они были исключительно искренни в том, что говорили. Так, хотя время от времени он испытывал страх и беспокойство, все же после того, как посланцы произнесли перед ним многие ободряющие речи, он вновь обрел присутствие духа.
15. Народ Рима, услышав об этих событиях, радовался, несмотря на то, что не одобрял их, полагая, что теперь уж, по крайней мере, его гибель была предрешена. Что касается сенаторов, все, кроме Трасеи Пета[439], изображали радость, и принимали участие и по видимости разделяли удовлетворение Нерона в этом отношении, проголосовав за многие меры, которыми они думали завоевать его расположение[440].
Трасея, подобно другим, присутствовал на заседании и слушал письмо, но когда чтение закончилось, тут же встал со своего места и, не проронив и слова, покинул помещение ввиду того, что он не мог бы сказать то, что хотел, и не хотел говорить то, что мог бы. И в самом деле, таким всегда был способ его действий и в других случаях. Он часто говорил, например: «Если бы я был единственным, кого Нерон собирается приговорить к смерти, я мог бы легко извинить остальных, осыпающих его лестью. Но так как даже среди тех, кто без меры его восхваляет, много таких, от кого он уже избавился или еще хочет погубить, почему кто-то должен унижать себя без цели и затем гибнуть как раб, когда он мог бы отдать долг естеству подобно свободному человеку? Что до меня, люди будут говорить обо мне в будущем, а о них никогда, разве что вспомнят, что они были приговорены к
