Галка захотела проводить ее до дома. Правда, это был уже не дом Берты.
В вагоне метро Галка исходила праведным гневом:
– Очнись, Берта, нельзя допускать этот беспредел. Как ты могла не распознать откровенного аферюгу? Не понимаю, просто не понимаю – как? Дешевый фигляр, сволочь, выродок! Вешать таких публично!
Берта молчала.
– Надо что-то делать. Сейчас не девяностые. – Она вцепилась в кисть Бертиной руки и трясла ее. – Я всегда знала, что ты дитя. Ни к чему не приспособленное, живущее в замкнутом театральном пространстве дитя. Но не до такой же степени! Хотя что я удивляюсь, тетка облизывала до тридцати двух лет, от всего ограждала. История с «Савлом» тебя ничему не научила. Немедленно позвони Иванову, у него сохранились кое-какие связи. Иначе я сама ему позвоню.
Берту резанули слова о тетке и утраченной картине, она медленно отринула руку, но сил злиться дальше не было.
– Езжай домой, Галя. Я позвоню… позвоню Иванову, обещаю. Ты молодец, что позвала меня на похороны. Я бы себе не простила, если бы не попрощалась с Костей.
Ряшенцева не стала настаивать на проводах до подъезда, они расстались на станции «Кузнецкий Мост».
Ключ никак не входил в личинку замка. Наконец дверь открыли изнутри, чья-то крепкая мужская рука выставила на лестничную клетку чемодан, затем подала паспорт, из которого выпало несколько тысячных купюр. Дверь захлопнулась. Берта наклонилась, торопливо открыла чемодан – две пары брюк, кремовая блузка, шарф-палантин, шерстяная кофта, шелковый шейный платок, черные балетки, халат-кимоно, подаренный Галкой к прошлому Новому году, кое-что из нижнего белья. Никакой верхней одежды, но черт с ней! Не было главного! Изо всех сил она стала стучать в дверь кулаками и кричать:
– Откройте! Откройте немедленно!
– Чего еще? – Дверь все-таки приоткрылась.
– Там коллекция статуэток, альбомы, книга, дайте взять. – Она попыталась войти.
– Что за книга? Как называется? – Тот, кто стоял внутри, придерживал дверь ногой.
– Анатолий Эфрос, «Репетиция – любовь моя».
Через несколько минут та же рука протянула ей книгу.
– На, возьми. Больше ничего не велено.
Она наскоро пролистала страницы, фотография была на месте.
Сдав нехитрый скарб в камеру хранения Курского вокзала, Берта отважилась съездить по адресу, который стоял теперь в ее паспорте на странице регистрации. За пятнадцать минут электричка доставила ее на станцию «Чухлинка». Пока ехала, пошел мелкий серый дождик. Зонта у нее, естественно, не было. «Хрен с ним, не растаю», – подумала она, выйдя на платформу. Без труда она нашла улицу и дом.
Увиденное потрясло ее не меньше Костиной могилы.
По полусгнившим ступеням она поднялась на то, что никак невозможно было назвать крыльцом, вошла в незапертую, оббитую древним, подранным дерматином дверь.
Деревянное почерневшее строение, как оказалось, состояло исключительно из наружных стен. Внутри обширного, почти пустого помещения, сразу за дверью, в эмалированный таз несмелой струйкой стекала вода. «И сырость капает слезами с потолка», – пришло ей на ум из Саши Черного. Пахло, без преувеличения сказать, гнилыми портянками и перезревшими мухоморами. На расстеленном на полу стеганом одеяле с торчащими из дыр клочками грязно-желтой ваты сидели и играли в карты двое. На звук открывшейся двери один повернул голову:
– Ядрена-Матрена! К нам гости! Неужто в нашем полку прибыло?! Глянь, Исидорыч, какая симпатичная гражданочка! От такого присутствия плесневый грибок на нашем потолке вполне может переродиться в нечто съедобное!
– Ох, грибок ты наш, грибок, ты не низок, не высок, – поднялся с одеяла, слегка приплясывая, худосочный Исидорыч. – Если б не мой ишиас и застарелый геморрой… – Приложив два пальца к правому виску, он залихватски щелкнул обутыми в калоши на босу ногу пятками.
– Не тушуйтесь, милая дамочка! – подскочил к ней тот, что первым ее заметил и поприветствовал. Он взял ее под руку. – Стихоплет безопасен. И про меня дурного не подумайте. Я не какой-нибудь старый хрен отвязный. Я, между прочим, дворянского рода отпрыск, у меня древо имеется. Подтверди, – обернулся он к Исидорычу.
– Угу, генералогическое, – охотно подтвердил Исидорыч. – В роду одни генералы были. Сам без одной звезды генерал. – Тут он пропел блеющим тенором на мотив газмановских «Офицеров»: «Господа генера-алы, вас запишут в анна-алы!» – и, осуществив несколько вальсирующих па по шатким доскам, подхватил Берту под руку с другой стороны. – Кстати, драгоценнейшая, вы диетические блюда́ готовить умеете? – дохнул он ей в лицо запахом прогорклых консервов.
Крепко зажатая ими с обеих сторон, она в третий раз порывалась спросить, не жертвы ли они все того же Бородянского, но они не давали ей вставить слова.
– К слову о блюда́х. Должен предупредить, – духарился дворянско-генеральский потомок, – с нами могут ужиться только те дамы и господа, у коих идентичное с нами понимание работы большого адронного коллайдера. Мы, уважаемая, стоим на позиции, что с момента запуска программы столкновений ионов свинца человечество в целом почувствовало себя гораздо хуже. Участились случаи параноидной шизофрении и прободения язвы двенадцатиперстной кишки. Так-то-с. Мы жаждем услышать ваше резюме по этому поводу!
– Да-с, позвольте-с уточнить и углу́бить, – заглядывал ей в лицо, продолжая обдавать консервным духом, Исидорыч. – Куда же вы? С минуты на минуту мы планируем разжечь камин, приготовить британский грог. Неужели отказываетесь разделить удовольствие, обсушиться в нашей компании?
В электричке на обратном пути ей припомнилась легенда о жителях взятого Тамерланом города. О тех самых жителях, которые после первого его набега плакали, а после третьего уже смеялись. «Бог мой, как эти доморощенные философы будут зимовать в этом продуваемом всеми ветрами подклете? Кошмар…» По прибытии на Курский вокзал ей захотелось помыться, но негде было. И тогда она превозмогла себя – купив телефонную карточку, позвонила Иванову.
Иванов выслушал ее, не перебив ни словом. Однако, когда она закончила, не удержался:
– Если бы не твой голос, который трудно с чьим-либо спутать, решил бы, что слышу бред городской сумасшедшей. Ты в своем коронном амплуа. Допрыгалась. Как всегда, самая смелая, самая умная. Все знаешь лучше других. Не пришло в голову позвонить, посоветоваться, прежде чем отправляться к нотариусу?
– Нотации будешь читать или поможешь?
– Мне бы кто помог, – недобро вздохнул Иванов. – Я лежу, понимаешь, лежмя вторую неделю, у меня страшный поясничный прострел. На Костины похороны подняться не смог. Не знаю, не знаю… Как в таком состоянии пойду с тобой по инстанциям? Не знаю…
– Я что, предлагаю тебе ходить со мной по инстанциям? Пристрой меня куда-нибудь, чтоб крыша над головой, и дело с концом. Мне теперь без разницы. Сделаешь?
– Да-а, «писе-ец подкрался незаме-етно», – растягивая слова, произнес Иванов со вздохом, чем несколько обескуражил Берту, ибо подобных фраз за ним раньше не водилось. – Говорил тебе год назад, отпиши квартиру актерской гильдии и живи спокойно. Пришло бы время, похоронили бы по-людски. Так не-ет, это тебе было низко, гордыня не позволила. А теперь что?
– Ты человек?!
– Ладно, не кипятись. Сделаю, что смогу. В память о твоей гениальной игре. Позвони мне завтра после двух. Паспорт, надеюсь, у тебя при себе? Смотри его не потеряй. Переночевать тебе есть где?
И тогда Берта солгала, что есть.
Перед первой своей ночью в интернате она загадала: если ей приснится Георгий, не так все страшно.
По каким-то неподвластным ей ощущениям и косвенным признакам она понимала – это Гранд-опера. Она сидела в партере, по центру третьего ряда, на ней было облегающее джерсовое платье цвета цикламена, маленькие сережки-бусинки с аметистами, любимые темно-сиреневые туфли на невысоких шпильках, с перламутровыми пряжками. Георгий в великолепно сидящей черной тройке и кипенной рубашке вышел на поклоны, ведя за руку дирижера. Вдвоем они подошли к рампе. Балетная труппа за их спинами аплодировала вместе с поднявшимся в единой волне рукоплещущим залом. Счастье разливалось в душе Берты. Счастье и гордость. За его успех, за триумф. Она всегда знала, все будет именно так – это свершится, он достоин. Но к счастью примешивалось беспокойство. Она поймала себя на том, что пытается разглядеть обручальное кольцо на пальце его правой руки. Тут промелькнула мысль, что он мог принять католичество и носить кольцо на левой руке, как большинство европейцев. Она напрягла зрение, но кольца не узрела ни на одной из рук. «Конечно, как я могла подумать о нем такое? Он совершенно не мог. Не мог полюбить кого-то, кроме меня. Вот… вот… сейчас… он опустит глаза и непременно меня увидит, непременно…»
Глава 19. Два разговора
Кирилл обнаружил Алексея в третьем дальнем зале «Солянки». Диджей Дима Японец крутил за пультом медленную композицию «Острова», дань восьмидесятым.
