Не закрыто было и дело о смерти Христофоровой. В комнате портнихи судмедэксперты скрупулезно изучили все подозрительные следы, которые могли бы помочь определить направление поиска убийцы. Обнаружили отпечатки пальцев на ручке двери, ведущей в комнату Килины Сергеевны, те же самые на платье погибшей, образовавшиеся, когда убийца рванул его, но особенно внимание привлекло несколько волосинок, снятых с платья портнихи и найденных на полу. Они принадлежали не Христофоровой.
Еще несколько лет назад эта находка вряд ли помогла бы розыску. Но теперь, когда судебно-медицинская экспертиза может проводиться на молекулярном уровне, тайн больше не было.
Лабораторный анализ этих волос дал возможность установить их генетическую структуру и сделать вывод, что они были вырваны, а не упали сами. Носители генетической информации — хромосомы, наблюдаемые под микроскопом, засвидетельствовали, кроме того, что волосы принадлежали женщине выше среднего роста, чернявой, обладающей повышенной агрессивностью.
Ковалю следовало сначала максимально расширить круг лиц, которые общались с портнихой, а потом сузить его до такой степени, чтобы в нем остался только один человек, только та женщина, которая напала на Килину Сергеевну.
Это оказалось нелегкой задачей и потребовало много времени. Дмитрий Иванович старательно разыскивал заказчиц портнихи и неожиданно выходил на женщин столь высокого общественного положения, что взять у них показания стоило определенных трудов. Все в один голос заявляли, что Килина Сергеевна была настоящей художницей, что они уважали и ценили ее. Клиентки ахали по поводу ее нелепой гибели, и в их сочувственных излияниях явственно слышалось недовольство из-за появившейся необходимости искать новую портниху.
В конце концов в кругу у Коваля никого не осталось. Или он не в ту сторону забрасывал свою сеть, или она была рваной и в последнюю минуту улов уходил из нее.
А время шло. Уже прозвенела первая капель. У метро, в подземных переходах города появились женщины и подростки с охапками ивовых прутьев, первыми подснежниками за полтинник, и люди, истомившись по весне, покупали их, хотя знали, что не следует поощрять губителей природы.
В один из таких первых весенних дней, когда в воздухе еще только чуть-чуть ощущается дыхание приближающегося обновления, когда особенно чувствуется противостояние зимы и весны, Дмитрия Ивановича вызвал к себе начальник управления.
Пригласив полковника сесть, он положил перед ним грязный, весь в пятнах, мятый и надорванный почтовый конверт с письмом и небольшую сопроводительную записку. На конверте было написано:
«Полковнику милиции Д. Ковалю».
Дмитрий Иванович прежде всего прочел сопроводиловку. В ней Управление внутренних дел на транспорте сообщало из Якутска, что возле станции, в старом сарае, был найден замерзший неизвестный, в рваном узбекском халате.
«При осмотре никаких документов не было обнаружено… Под широким кожаным поясом, надетым на голое тело, был небольшой холщовый мешочек, в котором лежало данное письмо… Управление внутренних дел считает, что, возможно, это письмо адресовано полковнику милиции Д. И. Ковалю, сотруднику МВД Украины, и содержит некоторые важные сведения.
Просим подтвердить получение письма и правильность установления адресата».
— Ваша популярность, Дмитрий Иванович, — произнес с одобрительной улыбкой генерал, — распространяется на всю страну. Скоро достаточно будет сказать: «Инспектор Коваль» — и все будут знать, о ком говорится.
Дмитрий Иванович хорошо знал своего начальника. Это был тот молодой генерал, который, сменив предшественника, постарался возвратить на службу Коваля, необоснованно уволенного в отставку. Правда, Дмитрий Иванович получил не прежнюю должность, а стал консультантом в управлении, но тем не менее это было возвращение к активной жизни.
Генерал был строг и требователен. Улыбался подчиненному он редко, деловые отношения, сама служба не способствовали благодушию, и сейчас дружеское замечание начальника, чего скрывать, было по-человечески приятно Дмитрию Ивановичу, хотя — черт возьми! — Ковалю послышались в голосе генерала и нотки зависти. Неужели это страшное чувство не щадит даже таких людей?! Впрочем, может, это ему показалось — занимаясь делом Павленко, он уже у всех подозревает этот порок.
Однако в данную минуту ему было не до этих тонкостей, и с разрешения генерала он взял с зеркально-полированной поверхности стола письмо.
«Я не убийца, хочу, чтобы вы это знали, и поэтому пишу. Думаю, вы сейчас ищете меня по всей стране… Не ищите! Поймите меня правильно, я не боюсь, что найдете и арестуете, не боюсь потому, что я не совершал преступления.
Во время последнего допроса вы говорили о справедливости. И если бы дал вам себя арестовать и судить, вы сами совершили бы большую несправедливость, осудив невинного. Мой дух, моя лунная богиня, унося меня в свои необозримые призрачные поля, спасла не меня, она удержала вас от совершения преступной ошибки. Вы боретесь против несправедливости?.. А разве все справедливо было вокруг нас? Разве существует абсолютная справедливость? Разве справедливо поступил Антон, украв у меня идею изобретения; разве справедливо поступала судьба, осыпая его своими дарами, в то время как я, лишенный их, страдал; разве справедливо, что Нину она отдала сначала пьянице, а потом бросила в объятия пресыщенного Антона, хотя я исстрадался, мечтая о ней всю жизнь, ждал, искал и готов был служить ей как богине?! Да еще много и много такого…
Вы хотели знать правду о смерти Журавля, я вам ее расскажу, но зло, вернее, то, что вы считаете злом, наказано не будет.
В тот вечер я узнал о нечестном поступке Антона, и меня потрясло его предательство. Нисколько не стесняясь своего поступка и, очевидно, считая меня ничтожеством, перед которым нечего стесняться, он дал мне читать рукопись, которую принесла Нина и в которой моя идея излагалась как его собственная находка. Он уже подал, оказывается, заявку в Госкомизобретений. Мое имя даже не упоминалось…
Нина тогда еще не все напечатала. Но и того, что я прочел, было достаточно. Душа моя горела, мне не было жалко изобретения, на нем не заканчивались мои идеи, знания, но было больно, что Нина, мой нежный лунный свет, моя богиня, печатая эти страницы, снова восхищалась тем, как талантлив ее избранник. Поймите меня правильно: этого я не мог вынести. Я весь как в огне горел…
Потом Нина ушла домой…
Однако ни при ней, ни без нее я не сказал Антону ни слова, ничем не выразил своего страдания.
Вы все добивались от меня, кто раньше ушел, кто оставался с Антоном, почему две, а не три чашки для кофе стояли на столе, видел ли я плиту и чайник из комнаты, и о прочей чепухе спрашивали.
Я слушал вас и думал, как трудно пробираться истине и справедливости сквозь дебри всей этой муры. В какую-то минуту я даже пожалел вас, немолодого человека, пытающегося доказать недоказуемое… И то, что я звонил ночью в Киевгаз, не смогло помочь вам обвинить меня.
Но сейчас все расскажу по порядку.
После того как Нина ушла, мы еще выпили с Антоном. Он все больше пьянел, все сильнее бахвалился, а я молчал и трезвел. Я не высказал ему своей обиды, мне не хотелось получить от него еще один щелчок по носу, вызвать насмешку над собой, а он, видя мою робость и, очевидно, понимая мою боль, все больше хорохорился, вызывая меня на скандал.
Но я молчал.
Вскоре Антон устал и угомонился. Он только глядел на меня осоловелыми глазами, пытался даже поцеловать, просил прощения и бормотал что-то вроде сакраментального «ты меня уважаешь?».
Я же сидел, терпя ужасные душевные муки. Поймите меня правильно! Я думал о том, что мир соткан из несправедливостей… О кофе я, конечно, забыл… Мне было не до него…
На последнем допросе вы говорили о совести. Мне горько и смешно было вас слушать. Вы же неглупый человек, знаете жизнь, неужели действительно считаете, что следует жить по совести?! Совесть теперь только мешает человеку. Она не в почете. Совестливые голышом ходят, а бессовестные… Ближайший пример: хват Антон и я — щепетильный заяц…
Прочитав мое письмо, вы, наверное, подумаете, что оно есть результат пробудившейся совести. Но это не так… Я просто хотел объяснить вам, что в смерти Антона никто не виноват, кроме него. Такие люди не имеют права на жизнь…
Но идемте дальше…
Вскоре Антон повалился на диван, на котором сидел, и захрапел. Я не уходил, обуреваемый горестными мыслями. Сколько времени просидел — не знаю.
Потом услышал стук в дверь и пошел открывать. Это была моя Варя, она заждалась и пришла забрать меня домой. Так она иногда поступала, когда я очень задерживался.
Увидев ее, я вдруг расплакался. Не скажу, что любил ее, — любил и люблю я на всем свете только Нину, — но Варя была единственным близким человеком, с которым я мог поделиться своей обидой.
