— Добро, — согласился генерал. — И посоветуйтесь в прокуратуре… А письмо присоедините к делу… Надеюсь, теперь у нас одним нераскрытым будет меньше…
21
День выдался по-весеннему теплым. Варвара Алексеевна пришла в милицию без пальто, в платье, на плечи была наброшена далеко не новая кофта со множеством затяжек.
На кофточке, словно свидетельство безмятежного состояния души, был приколот маленький голубой подснежник. Волосы ее были как всегда гладко зачесаны назад и перевязаны лентой.
Поздоровавшись, Варвара Алексеевна положила на стол перед Ковалем повестку, принесенную ей участковым, и вопросительно посмотрела на полковника.
Дмитрий Иванович в свою очередь внимательно оглядел женщину, как будто впервые увидел и хотел сразу определить, что за человек перед ним, как с ним разговаривать и что от него можно ожидать. Он сразу заметил, что со времени их первой встречи на Русановке она очень похудела, словно перенесла тяжелую болезнь.
— Вы не имеете никаких сведений о муже? — спросил он, когда женщина опустилась на стул.
Варвара Алексеевна покачала головой.
— Хорошо, — сказал полковник, заполняя бланк допроса. — Должен допросить вас, гражданка Павленко, как подозреваемую по делу о гибели гражданина Журавля Антона Ивановича.
Женщина не шелохнулась, только чуть напряглась, в темных глазах ее появилась настороженность да едва заметно затрепетали ресницы.
Видя, что Павленко особо не реагирует на его слова, Коваль решил начать с главного.
— Зачем вы так поступили?
— Вы о чем? — с напускной беспечностью спросила женщина, хотя ей явно стало не по себе.
— Почему не перекрыли газ в тот вечер у Журавля?
Коваль произнес это спокойно, будто говорил о чем-то простом и незначительном. Он понимал, что нельзя однозначно ответить на его вопрос о причинах, толкнувших на преступление. Их много, осознанных и неосознанных. Но среди них была главная, стержневая. Это — зависть. Патологическая зависть не только к Журавлю, которая жила в душе постоянно и наполняла все существо, зависть ко всем: к сотруднице, сшившей новое платье и доставшей французскую помаду, к знакомой, удачно вышедшей замуж, к соседям, купившим машину, даже к случайно встреченной на улице женщине с красивой фигурой… Зависть с младых ногтей ко всем, всем, всем, кто не жил на Мышеловке, не страдал от чувства неполноценности, ко всем, кто, но ее мнению, принадлежал к верхушке общества…
Коваль не знал, откуда берется в человеке это немилосердное, мерзкое чувство. Что питает его? У Варвары Павленко оно зародилось, возможно, еще на Мышеловке с ее старой прибазарной моралью, за много лет не вытравленной новой жизнью.
Зависть разъедала ее душу, как и душу Вячеслава, и они жили в ней будто в ядовитом тумане. Удачи, легкая, как им казалось, жизнь Журавля, проходившая на их глазах, постоянно раздражали, создавали дискомфорт в их повседневной жизни… Нужен был толчок, чтобы все взорвалось…
— Я не понимаю вас, — сердито произнесла Варвара Алексеевна. — Какой газ? При чем тут я?
Дмитрий Иванович с грустью смотрел на сидящую перед ним женщину. Он понимал, что пробиться к ее душе, вызвать на откровенность будет нелегко. Но он так же знал, что должен это сделать.
— Говорю об убийстве Журавля. Да, именно убийстве… — твердо сказал, словно о факте доказанном. — Нет, не ваш муж, который был пьян и не заметил открытого крана, повинен в этом. Это вы увидели плиту, чайник на ней, открытую, без огня, горелку и почувствовали запах газа. И тогда быстрей увели мужа из квартиры, зная, что Журавель уже не проснется… Вы сами в этом признались мужу, когда уже было поздно что-либо предпринимать… Ваше преступление особенно безнравственное и тяжкое потому, что вы были уверены в своей безнаказанности…
Женщина была потрясена. Она застыла на стуле, не сводя с полковника остановившегося взгляда. Он увидел, как раскрываются черные омуты ее глаз, и словно обжегся бешеным огнем. Какие страсти бушуют в этой женщине, какая сила злой воли спрятана в глубине ее души!
— А вы ведь еще могли спасти человека, когда только почувствовали запах газа, — с горечью добавил полковник. — Вы не только Журавля погубили, но и мужа, и себя…
Павленко прикрыла рукой глаза. Перед ней с грохотом обрушивались стены воздушных замков, превращались в пыль высокие башни, и она снова копалась в этой ныли, как когда-то девчушкой на своей запущенной Мышеловке среди старых облупившихся и покосившихся домишек, полных тараканов, клопов и всякой рухляди.
Она хорошо помнила тот миг, когда почувствовала запах газа и увидела открытую горелку плиты. Она тогда сразу все поняла. Но не сразу решилась. В сердце ее кипела обида за мужа, который, обняв ее за талию, пьяно жаловался на судьбу, на обидчика, отнявшего у него так много и сейчас безмятежно храпевшего на тахте. А Вячеслав продолжал оправдываться, что не может принести ей счастья потому, что его всегда унижают и грабят.
Она хорошо помнила тот миг. Словно что-то толкнуло ее в сердце, оно забилось чаще, и обида стала горькой как полынь. Стоило только не прореагировать на запах, не заметить маленькую черненькую ручку крана на плите, не заметить, что она повернута… Только и всего… Да и вообще, как ее заметить, эту маленькую пластмассовую черную ручку на черном фоне кружка крана?!
Сердце ее чуть не разрывалось в груди от сильных ударов, кровь билась в висках, комок подкатил к горлу, в глазах потемнело, и она действительно ничего не видела… Она схватила мужа за руку и почти вслепую потянула к двери… Да, да! Она ничего, ничего не видела!.. И ничего не было… Сон, мираж — и только…
Варвара Алексеевна отняла руку от глаз и посмотрела на Коваля. Он тоже был еще не реальным, расплывчатым и призрачным.
Она покачнулась на стуле, нашла прежнее устойчивое положение и сказала:
— Я? Почему я? Откуда вы это взяли?
— В таком случае, напомню все, как было.
И Коваль не спеша, методически, словно вбивая гвоздь за гвоздем в сооружаемое им здание обвинения, начал излагать события того вечера. Павленко слушала его, отведя взгляд, и с каждой новой деталью, с каждым новым фактом скрупулезно восстанавливаемых событий все ниже опускала голову.
Дмитрий Иванович дошел до эпизода, когда она ночью, признавшись мужу, успокаивала его, а потом, сидя на полу, и сама разрыдалась.
— Почему вы плакали тогда? — спросил полковник. И тут же ответил. — Вы оплакивали Журавля и саму себя.
Павленко, которая только что, казалось, была раздавлена неоспоримыми фактами, вдруг выпрямилась и, бросив на Коваля тяжелый взгляд, сказала:
— Теперь все ясно. Вы посадили моего мужа и выбили из него признание. И он наплел вам все, что вы хотели… Бедный Славик! Держите его в тюрьме, а всем морочите голову, что он сбежал!
— Нет, — сказал Коваль. — Не посадили, не выбивали, не морочим голову. Ваш муж погиб в Якутии, замерз… Вот его последнее письмо. — Полковник вынул из ящика мятые грязные листки и один из них подал Павленко.
Варвара Алексеевна недоверчиво взяла его в руки, но, узнав почерк мужа, жадно пробежала глазами несколько строк. Потом брезгливо отложила бумажку в сторону.
— Ну и что! Барвинок?.. Может, и так… — Она помолчала. — Но этот бред еще не доказательство. Это писал больной человек, который искалечил себе и мне жизнь… — Павленко говорила уже не с вызовом, а удрученно, как-то обиженно. — Всю нашу жизнь я тянула его на своих плечах. Заставила пойти в аспирантуру, все время толкала его, толкала, толкала… Все за него пробивала… Все на себя привыкла брать! Все его заботы, всю его боль… И вот… Разве вы знаете что-нибудь о моей жизни?!
Варвара Алексеевна не могла успокоиться. Она потянулась за письмом, но полковник уже положил его в ящик.
— Все там неправда, — брезгливо произнесла Варвара Алексеевна. — Да, неправда! — повторила, словно утверждаясь сама в этом выводе. — И про любовь тоже. Ему только казалось, что влюблен в эту самую… Нет, он только со мной был одним целым, только я была его опорой… Только я! Я это знаю, я это чувствовала, потому что я — женщина, потому что я любила… Да, да, очень любила!.. Его боль была моей болью, — с горечью говорила женщина. — А теперь что же?.. Какая-то Нина?.. Ничего не понимаю… Он никогда не давал мне повода… — бормотала она в глубокой растерянности, потом наконец умолкла.
Коваль также какое-то мгновение, словно физически ощутив силу любви и обиды этой женщины, не знал, что сказать.
Павленко вдруг поднялась со стула:
— У вас нет никаких оснований меня задерживать. Я могу быть свободна?
Коваль остановил ее:
— Садитесь, гражданка Павленко.
Она продолжала стоять.
— Вы действительно хотите меня арестовать? Я же сказала: все, что написано, неправда. Он всю жизнь обманывал меня, а теперь обманул и вас. И вы не имеете права…
