Бочаров поглубже прятался в воротник, готов был забраться под полость. Поездка — ссылка. В чьи бы руки ни бросили Костю, игрушкой он становился, игрушкой. Вот теперь — выколачивать, торопить для строительства котлы, уклад, всякую мелочь, которая посильна губернским заводам. А капитан, как пустит завод, собирается жениться. Это оказал Мирецкий. Для чего сказал? Или удовольствие ему, что даже зубы ломит у Кости, как представит Воронцова с Наденькой. Бочаров вспоминает ее на окне, просвеченную солнцем, вспоминает ураган, ее мокрые волосы у своего подбородка. Но что он такое, куда заносился, на что надеялся? Весь мир сгрудился, чтобы подавить, расплющить его. Но теперь он не воск, господин полковник, не раскиснет. Вот только дайте срок: появится в Мотовилихе кружок, который, вопреки вам и «мортусам» вопреки, будет копить силы, обрастать связями, собирать оружие. Пусть капитан построит завод — это будет нашим арсеналом. Поторжники пойдут за мною, пришлые мастеровые, а потом и мотовилихинцы прозреют!..
Перед самым отъездом он поднимался на Вышку. Восточный склон горы обдуло ветром, просушило, снег держался только в рытвинах. А по западному склону толпились сосенки да пихты. Тесно им было, но посеяла их тут матерь-природа, и ушли они корнями глубоко. Они держали стволами снег, был он меж ними глубок и свеж. На лысой макушке горы ветшала старая часовенка, срубленная из дерева медеплавильщиками: давно заколочена досками крест-накрест, в пазах прижился мох, пустил бороды. Ушла религия из капищ в храмы. Город отсюда как на ладони. Прямые, чуть выпуклые улицы, шпили соборов, дома — хоть пересчитывай. А слева, прикрывая его, редеющий под топорами лес. Мотовилиха под ногами: Большая улица, пруд, церковь, избы. Справа Кама, широкая, пустынная, иззябшая, в закраинах льда. И представилось: над часовенкой флаг республики Мотовилихи, кругом пушки, а внизу сверкает оружие, идут отряды повстанцев.
Сколько он перечитал, сколько передумал за эти дни, как близко стало ему все, чем жил Александр Иванович Иконников, как дорого! Будто слепому прозрение…
Покачиваются санки, шипят полозьями. Порой скребанет по оголенному камню, болью отдастся внутри.
— Напиться вам надо, — грубо говорит Мирецкий, наваливаясь на него коленом. — Покутить с дурью, с женщинами. Мозг просветлеет, мир увидите в озарении. Нельзя упираться в один кулак — маньяком станешь. — Умными усмешливыми глазами оглядел лоб Бочарова в наметках морщинок. — Ибо не бесплотны вы, — прогнусавил по-церковному. — Бросьте, голубчик. Пока не обожжешься и не охладишься, разве понять великое разнообразие человеческого стада.
Поручик впервые за все их знакомство был так сердечен.
— Оставьте меня в покое, — отодвинулся Костя.
— У меня тоже когда-то звенело в голове. Может быть, потому, что не было личных причин, только молодость, тяга к запретному, к опасному, я так быстро излечился. Но ведь и вы, что вы понесете людям, когда сами ничего не имеете! Мастеровые поверят Николаю Васильевичу — не вам.
Слова Мирецкого — мимо, словно ветер относит их. Поручик добывает из-под полы мельхиоровую плоскую бутылочку с винтовою крышкой, протягивает Косте. Тот качает головой, а потом спрашивает:
— Что вы от меня хотите?
— Ровным счетом ничего. Жаль молодости вашей.
Въезжали в городок. Деревянные дома, маковки церкви, неглубокий снег — все было черно, словно выгребли на Лысьву жирную сажу. Вечернее небо тускнело, и по нему, клубясь, двигалась вязкая туча, опускала к земле грязные лапы. Воняло гарью, во рту — вкус железа. Костя раскашлялся до слез, поручик сочувственно на него посмотрел.
Сайки остановились у двухэтажной гостиницы: окна ее отливали радугами копоти. Мирецкий распахнул дверь, вытер о полу измазанную руку, закричал:
— Нумер господину Бочарову!
Выскочил подвижный, как водомерка, человек, кланяясь, пятясь, показывая серую строчку пробора, забормотал, исчез. Появился коридорный с чахоточным лицом и мертвыми глазами, подхватил легкие чемоданы путешественников, повел господ наверх по хрустящей лестнице. В нумере была банная жара, тот же запах, что и на улице. На стенах прикрашенные мухами обои, олеографии Крымской войны: бравые русские солдаты с усищами-пиками вспарывали штыками красные мундиры англичан. Под азиатским шатром — постель, на которую и долговязому Косте придется взбираться со скамеечки. Круглый стол подавляет бархатная скатерть с кистями. В углу — сложнейшее архитектурное сооружение стиля барокко, в котором Костя с трудом разгадал умывальник. Давке недолго оставаться в этой гробнице не хотелось.
А Мирецкий потирал руки, насвистывая арию, — был в своей стихии. Он посоветовал Косте вымыться, ушел в соседний нумер, вернулся минут через пятнадцать в сопровождении бойкого щербатого парня, несущего на отлете кипящий самовар. Утвердив его посредине стола, парень убежал, мигом вернулся с бутылкой и закусками на подносе. Поймал на лету монету, сунул за щеку.
— С благополучным прибытием, — поднял рюмку Мирецкий. — Дипломаты страны Мотовилихи приступают к своим обязанностям.
Костя отпил от своей: и вино шибало той же гарью.
— Завтра с утра — визит к управляющему заводом полковнику Хирьякову. Прижимистая бестия. На пустячном нашем заказе мечтает поживиться. Знает, что Воронцов постромки рвет. Все они это знают и протягивают когти.
Бочаров не помнил, чтобы кого-то называл Мирецкий без яду.
Утро было студеное, но не яркое, как бывает на вольной природе. Солнце запуталось в дымной туче, крутилось медяком. Шли мимо бараков, похожих на перевернутые кверху брюхом баржи, перекошенных, подпертых костылями. Женщины равнодушно вывешивали под хлопья сажи серое бельишко.
— Два года назад здесь был бунт, — сказал Мирецкий без выражения. — Всех перепороли.
Костя оглядывался на бараки. Щелями застывших окошек уставились они на завод. А завод хрипел, шипел, лязгал впереди, огненные хвосты проносились в распяленной дыре цеха. Самоварным жаром дышала она, перед нею опаленной кожей рыжела земля.
Неожиданно из пекла вырвался лохматый мужик в распоясанной рубахе, остановился, запрокинул синее лицо удавленника, задышал ребрами. По кирпичной груди под крестиком блестела влага, мокрая рубаха парила, застывала коробом. Он схватил ведро, стоявшее у входа на скамейке, кулаком пробил лед, впился в край зубами. Из цеха кричали ему, он медленно опустил ведро, пошатываясь, влез в чадный туман.
— Литейная, — объяснил Мирецкий. — Наш реформатор замыслил ее по-новому, но в сущности будет то же.
А как стройно описывали ученые мужи «технологический процесс». Как, почему люди выдерживают такой ад, ужасающий даже на расстоянии?.. Бочаров вообразил себя в потной рубахе на ледяном ветру, мурашки защекотали спину.
Свернули на укатанную дорогу, поднялись в гору. Невдалеке — избы, как в Мотовилихе, с банями, пуньками и огородами, а впереди невысокое каменное строение за чугунным, копьями, забором. Над воротами выпуклый чугунный же герб князей Бутеро-Родали. Костя не успел его разглядеть: подошел дюжий стражник в шинели, в шапке с наушниками, вытянул ружье.
Зато полковник Хирьяков встретил гостей с подчеркнутой приязнью. Был он и крепко скроен и ладно сшит, партикулярный сюртук с бархатным воротником сидел будто влитый. Но полуприкрытые мешковатыми веками глаза, каменный подбородок выказывали натуру властную и жестокую.
— Наслышан, весьма наслышан! Николай Васильевич, подобно Петру Великому, рубит из нашего медвежьего угла окно в Европу. Частные заводишки — тлен, хлам! Здесь не развернешься. Завидую! Коньячку, господа?
Сытый молодой чиновник поставил бутылку с наперстками. Разговор далеко по кругам ходил мимо дела, ради которого сюда приехали, и Костя уже решил, что Мирецкий так о нем и не напомнит. Но полковник, наполняя наперстки, мимоходом спросил, чем обязан такому визиту, и поручик, не моргнув, пояснил:
— Знакомлю Константина Петровича с нашими поставщиками по губернии. Мне же капитан Воронцов определил внешнеторговые поставки. В Лысьве, так сказать, наше крещение.
Хирьяков поздравил Бочарова, опять наполнил наперстки.
— Да, чуть было не запамятовал, — воскликнул Мирецкий, — Константин Петрович, мы заказали любезнейшему нашему хозяину кой-какие изделия…
Он поискал в карманах, достал смятую бумажку, перечислил названия. Костя следил за лицом полковника — оно ничего не отразило.
— Бунт мастеровых, — равнодушно признался Хирьяков, — подорвал наши возможности. До будущей осени мы ничего вам, милейший Константин Петрович, обещать не сможем.
«А капитан поклялся осенью испытать пробное орудие», — подумал Костя.
Мирецкий же согласно кивнул, словно любые сроки вполне его устраивали. Полковник проводил их до ворот.
