Торопились. Дошлый капитан на каждый участок приставил доглядчиков, за опоздания велел взыскивать. Старожилы все не могли привыкнуть, что нету сыпучего шуму на шихт-плаце, не лязгает вал мехов у крумофенов, не свербит носа вонью шлейзофена, не грохает рудная толчея, что крошила медистый песчаник. Только шумят водобойные колеса на плотине, только рокочут печи в литейке да кузне, раздувающей мехами все шесть огней, да перестукивается слесарка — успокаивают душу.
— Сказывают, пришлые-то просили капитана всю нашу землю поровну с ними делить. Паздерин говорил им: весной берите пустопорожние земли, обихаживайте. Так нет, им готовенькое подавай.
— Да что там — землю! Дескать, завод построим, пришлые станут получать втрое боле нашего. Чтоб не уходили. А у нас, дескать, дома, хозяйство, мы и так привязанные…
— Как слепые кобылы к вороту!
— Всех на Вышку загонят, забором огородят. Хлеб у коренных покупать станем. Из кабалы да в кабалу! Носы-то задрали: мы-ста листократы, а вы-ста голь перекатная. Кровососы, косари!
Всяких разговоров наслушался Костя по дороге на завод. Что-то назревало, беспокоило Мотовилиху. И все-таки после Лысьвы показалась она Косте веретейкой. Это Яша сказал летом на покосе ласковое слово «веретейка» — сухой клинышек леса посреди хляби.
Наталья Яковлевна, Яша и Катерина обрадовались Косте. Показалось Наталье Яковлевне, будто он совсем исхудал, как после болезни какой, и она чуть не обкормила его. Катерина все поглядывала на Костю, в глазах прыгали веселинки. Яша улыбался радостно и застенчиво, как умел улыбаться только он. Даже Алексей Миронович, обычно никак не выказывающий Косте своего отношения, опросил, почесывая грудь, как там, в Лысьве, льют чугун.
— Страшно льют. Я бы, наверное, не выдержал.
— Выдержал бы, коли, как у нас, в крови это было. А медными-то парами каково дышать, а? То-то и оно. Теперь, капитан говорит, полегче станет.
— Гляди, полегче, — заскрипел с кровати старый Мирон. — Капитанишка всех заморит. — Он лежал за ситцевой занавеской, хворал, все ждал: вот кончат наперстками забавляться, прибегут, в ножки стукнутся, с почетом под локти возьмут, тем и жил. — Никакими учеными хитростями голый зад не прикроешь. Был тут один с книжками: варнишный песок с гаркопом перепутал. — Старик захрипел, зашелся мокрым кашлем.
— Мастеровые-то как там живут? — снова принялся расспрашивать Алексей Миронович. — Крепостные ведь были, подневольные…
— Ничего для них не изменилось, — дернул плечами Костя. — Живут как на каторге.
— Оно и понятно. Казенные заводы ноне в гору идут: царю пушки с нарезкой надо, а где их робить, как не у нас. У владельцев-то духу не хватит этак все перевернуть. — Алексей Миронович повертел рукой.
«А как Мотовилиху повернуть? — подумал Костя. — Только и твердят: „Пушки царю, царь повелел…“ Или ждать, когда будет как в Лысьве — невтерпеж?..»
— Костенко тут тебя спрашивал, — вспомнил Яша. — Нужен, говорит, крепко.
Зачем понадобился Ирадиону? Что они там делают? Семинаристы в Перми только встречали и провожали «апостолов», Ирадион носился с идеями уничтожения власть имущих — всерьез или как тот самовар, что перегонял воду из пустого в порожнее? Господи, как бы помог Ирадион, если бы вместе. Костя — по губернии, Ирадион — при заводе. А теперь никуда нельзя ехать, надо оторвать от Костенко уверовавших, надо внушить самому Ирадиону, что гибнуть, как Сверчинский, бессмыслица!
Яша с удивлением смотрел, как меняется лицо Бочарова, наконец тронул его за рукав.
— Так что передать-то?
— Больше никуда не поеду, — оказал Бочаров…
И теперь, опускаясь к заводу, упрямо твердил это про себя. Рабочие уходили налево, он свернул вправо — к заводоуправлению. Заснеженный пруд был светел, тропинки лежали на нем желобами. Шумела плотина, над водобойными колесами висел туман.
Бочарова ждали. Воронцов курил, бегал по кабинету. Мирецкий сидел за столом, уставя локти на кипу чертежей, сцепив пальцы под подбородком. Разговор был не из приятных. Поручик сказал, что у Бочарова навряд ли деловая натура, у него слишком много фантазии, и, Николай Васильевич, он поддается только тем влияниям, которые противу порядка и закона.
— Но в Куляме он был благоразумен!
— Перестаньте с ним носиться. Стоит только рапортовать Комарову, и вы избавитесь от беспокойства, а Бочаров вспомнит о своем месте под луной.
— Ты же знаешь, что я не способен на такое. И потом — я его экзаменовал, он мог бы, когда пустим завод, стать необходимым производству. Михаил Сергеевич дал ему добрую школу.
— Он влюблен в Нестеровскую, — усмехнулся Мирецкий, расцепив пальцы, посмотрел ногти.
— Оставим, оставим это. А пока вы поедете вместе!
Мирецкий зевнул, опять окрестил пальцы. Поездка, о которой они почти не говорили, была безотлагательной. Из Бельгии под осень приплыли в Петербург два цилиндра к паровому молоту, станки для отделки орудий. До Нижнего Новгорода переправили их на платформах по железной дороге. Потом, по первопутку, гужом поволокли к Перми. И вот где-то между Осой и Оханском стопудовые махины намертво осели в снег. Лошади выламывали ноги, рвали постромки; мужики, уходя по пояс, толкали огромные сани, выбились из сил, разбежались. При обозе остался приказчик с тремя помощниками. Надо было вызволять драгоценный и спешный груз. Воронцов исхлопотал у губернатора предписание забрать из Оханского уезда достаточное количество крестьян и лошадей, передал его Мирецкому.
Едва Бочаров вошел, капитан сказал:
— Даю вам получас на сборы, выезжайте с господином поручиком. По дороге узнаете подробности.
— А если я осмелюсь отказаться? — удивляясь своему спокойствию, возразил Бочаров.
Воронцов не любил, когда ему перечили; глаза стали прозрачными, маленький рот дернулся. Но сдержался:
— Извольте причины?
— Дайте мне любую другую работу, лишь бы без разъездов.
— Сейчас все на этом заводе, Константин Петрович, заняты тем, что нахожу необходимым я, — подчеркнул Воронцов.
Оханский исправник взмок от усердия. Выразительный нос его вздулся, пуговки глаз увлажнились. Казаки подняты в ружье. По волостям кинулись нарочные — сгонять под Осу лошадей и мужиков. К Бочарову исправник еще с прошлых памятных событий проникся почтением, хотя предписание господина губернатора подал поручик: кто его знает, время смутное, благообразный человек может оказаться разбойником, а юнец чуть что не генералом.
— Не извольте беспокоиться, господин Бочаров, мы с понятием, все в аккурат исполним.
Мирецкий посмеивался, примостившись на подлокотнике дубового кресла, сценка его забавляла.
Заложили кошеву с сеном по дну, закутались в полушубки. Возница поднял к небу лешачью бороду, рукавицей подбил на голове шапку. Звякнули под дугой воркунцы.
Городом проехали скоро, а как выкатили в поле — дороги не стало. Лошади нутром находили ее, протыкая снег до колен, кошева переваливалась уткой, ныряла, поземка с шипеньем хлестала по боку. В лесу опять вздохнули посвободнее, возница подгонял лошадей диким голосом. Мирецкий наблюдал за Бочаровым: хотя от ветра посохли губы, крепится, только складочку собрал на лбу.
Странно — по Каме дорогу не заметало. Колючие полчища проскакивали ее, летели к берегу. Воркунцы забрякали во всю мочь, поручик даже привстал на колено. С разбегу взяли крутояр, слева почудились избы деревни, а потом опять пошел лес, но редкий, повырубленный, а кое-где хваченный гарью. Побежал голый, окостеневший от холоду березняк, по-болотному чахлый. И, у самого края его, странные белые холмики цепочкой.
Приседая в снегу, бежал к кошеве приказчик, размахивал шапкой, открывал рот, но ветер относил крики. Мирецкий выпрыгнул из кошевы, сбрасывая перчаткой снег с воротника. Бочаров тоже вылез, затекшие ноги покалывало.
— Хлебца бы, — набежал приказчик, — два дни не евши. — На заросшем худом лице его горели фиолетовые пятна.
— Скоро будет обоз, — сказал Мирецкий.
— Отпустите их в Оханск, — непослушными губами выговорил Костя.
— Без них что-нибудь в снегу потеряем, — обернулся Мирецкий. — Веди! — велел приказчику.
Возница добыл из-под облучка узелок:
— Бери, бедолага.
Приказчик схватил, торопливо зубами принялся развязывать.
— Езжай назад, — махнул Мирецкий вознице.
Жуя на ходу, приказчик заковылял по снегу, Бочаров и Мирецкий двинулись за ним. На взгорке под березами виднелся наскоро собранный шалашик, перед входом, заслоненный от ветра стенкой из сплетенных сучьев, — костер. Три мужика с облупленными лицами и красными глазами переминались с ноги на ногу.
— Обоз прибудет скоро, — строго сказал им приказчик.
Узелка в руках у него не было, за пазухой топырилось.
