И вот наконец пришел долгожданный пакет с копией дневника. Теперь можно было читать и не торопиться. Да и торопиться было трудно, читать приходилось медленно, с лупой, с трудом привыкая к почерку, к сокращениям, к незнакомой транскрипции русских имен.
Я убедился, что Клей задумал писать дневник еще на родине. Об этом свидетельствует его первая запись:
«28 сентября. Я сидел за обедом, когда м-р Роанеке протянул мне адресованное ему письмо президента, в котором сообщалось, что м-р Роанеке назначен министром в Россию. И тут же м-р Роанеке протянул мне свой ответ президенту, который я привожу на предыдущей странице».
И действительно, на предыдущей странице рукою Клея переписан ответ Роанеке президенту Джексону, датированный 24 сентября 1829 года. В этом ответе Роанеке подтверждает получение через госсекретаря Ван Бьюрена письма президента и выражает благодарность за назначение, которое, по его словам, было для него неожиданным. Итак, после этого назначения прошел почти год, прежде чем посольство прибыло в Петербург. На следующей странице дневника нарисованы скалы и какая-то рыба, похожая на акулу. Под рисунком Клей делает такую запись:
«Скалы, которые я видел 9 июля 1830 года с борта американского судна „Конкорд“ вблизи берегов Ньюфаундленда. Расстояние около двух с половиной миль».
Путь от Ньюфаундленда до Кронштадта занял ровно месяц (видимо, с остановкой в Англии). Первая петербургская запись в дневнике датирована 22 сентября 1830 года: «Написал м-ру Бибикову относительно трех ящиков в таможне. Получил записку от м-ра Булгакова, уведомляющую, что он переправил три письма м-ру Мунро в Варшаву».
Клею еще предстоят длительные переговоры о таможенных пошлинах на американские товары. Переписка с петербургским почтовым директором и управляющим почтовым ведомством К. Я. Булгаковым связана с тем, что дипломатическую почту Клей посылал через французского консула в Варшаве. Через неделю Клей снова заносит в дневник:
«29 сентября. Мой день рождения. Мне исполнилось двадцать два года. Миссис Вильсон подарила мне кекс. Получил записку от м-ра Дивова [служащий министерства иностранных дел], в которой просят подтвердить, что ящики, задержанные таможней, принадлежат г-ну Роанеке.
30 сентября. Послал записку м-ру Дивову и уплатил за ящики 90 рублей. Заплатил за доставку газет 32 рубля 40 коп., дал рубль на чай».
Дневник пестрит записями о денежных расчетах: покупки, долги и даже мелкие чаевые. И это неслучайно. Клей испытывает мучительные материальные затруднения. Как поверенный в делах США, он обязан быть при дворе, являться на приемы и принимать сам. Между тем он получает всего лишь жалованье секретаря, которого для жизни в Петербурге не хватает. Годового дохода Клея в 2000 долларов (приблизительно 10 000 рублей) едва хватало на оплату квартиры (Клей снимает квартиру в доме Киртнера на Почтамтской улице, рядом с Исаакиевской площадью) (Нистрем), почтовых расходов и найм кареты. Но и эти деньги Клей получал не полностью. Из записей в дневнике видно, что жалованье начислялось в голландских гульденах, которые из Амстердама Клей получал в рублях в банке Штиглица в Петербурге. При обмене значительная сумма терялась. В дневнике то и дело мелькают записи о расходах на одежду, ламповое масло, визитные карточки, гравирование таблички с надписью «Поверенный в делах США» и даже парадный мундир, за который Клей уплатил 250 рублей. В этом мундире ему предстоит впервые представляться в Зимнем дворце.
В октябре 1830 года в дневнике впервые упоминается имя министра иностранных дел Нессельроде. Клей добивается аудиенции; ему предстоят длительные переговоры:
«1 октября. Написал м-ру Рэндольфу [Роанеке] и приложил записку графа Нессельроде. Штиглиц отошлет это через Амстердам.
5 октября. Написал м-ру Рэндольфу и отослал ему три полученных вчера письма. Получил записку от его превосходительства графа Нессельроде, в которой он сообщает, что примет меня завтра в 2 часа пополудни. Получил два письма от церемониймейстера Двора; в одном он извещает, что Двор объявил траур на две недели по случаю смерти его королевского высочества герцога Вюртембергского; в другом — два билета на заседание академии национального искусства».
Следующие за этим записи в дневнике отражают активную дипломатическую деятельность Клея. Уже 20 сентября 1830 года, на следующий день после отъезда посла, Клей обращается к князю Ливену, исполнявшему в отсутствие Нессельроде обязанности министра иностранных дел, с просьбой принять его. Клей, выполняя поручение посла Роанеке, добивается заключения морского и торгового договоров. Восемь дней спустя, когда Нессельроде вернулся, Клей возобновляет свою просьбу. Первая встреча с Нессельроде состоялась 6 октября 1830 года. Клей сообщает ему об отъезде посла в Лондон и пытается привлечь его внимание к договорам. Ниже мы увидим из дневниковых записей, что Нессельроде уклоняется от этого, ссылаясь на политическую неустойчивость в Европе. К тому же и холера распространилась в России, и потому правительству не до того. Нессельроде не говорит открыто об истинных причинах: о восстании в Польше и о сближении с Англией, которая косо смотрит на предлагаемый США морской договор. В дневнике мелькают записи об отсылке донесений госсекретарю (сначала Ван Бьюрену, потом Ливингстону), о ходе переговоров с Нессельроде, о европейских и в особенности польских событиях.
Вот как Клей описывает свою первую аудиенцию у царя. Она состоялась 18 декабря 1830 года.
«17 декабря. Получил письмо от графа Потоцкого, церемониймейстера Двора, с приглашением на прием, который Его величество устраивает для дипломатического корпуса завтра во дворце. Вскоре после этого пришло письмо от графа Нессельроде с уведомлением, что после приема меня представят императору.
18 декабря. Нанял карету за 25 рублей. Надел парадный мундир: синий камзол с золотым шитьем на воротнике, обшлагах и карманах, белые бриджи, туфли с золотыми пряжками, шляпу, украшенную золотыми кружевами. Прицепил сбоку шпагу с золотой кистью и в таком торжественном виде отправился в Зимний дворец в половине двенадцатого. Меня провели через множество великолепных комнат, в которых было не менее 500 лиц в придворных костюмах; я видел церковь, у входа в которую стояли несколько негров, одетых в экзотический костюм; пел церковный хор; наконец я оказался в большом зале, в котором собрались члены дипломатического корпуса. Дворецкий провел нескольких из нас в соседнюю комнату, где мы должны были представляться. Здесь мы прождали не менее часа с половиной, глядя в окно на Неву и в ожидании императора с тревогой прислушиваясь к каждому шороху. Наконец, когда я стал терять терпение, дверь отворилась и в комнату вошел не император, а церемониймейстер Двора в сопровождении целого штата разодетых придворных. Сначала я принял его за императора, но скоро понял, что ошибся. Граф Потоцкий задал мне несколько вопросов и удалился по своим делам. Прошло еще 10 минут, и я вместе с м-ром Мюллером, генеральным консулом Вюртемберга, был приглашен в великолепную комнату, достопримечательностью которой был красный пол, выложенный золотой мозаикой.
Николай I оказался высок ростом, около шести футов, хорошего сложения. Одетый в обыкновенную форму гвардейца, он являл собой контраст по отношению к придворным, одетым в расшитые камзолы и шелковые чулки. Его величество приблизился, его манеры были великодушны и устраняли все, что могло смутить меня, и все же во всем этом было что-то, чего я до сих пор никогда не видел, и я чувствовал себя неловко. Дворецкий произнес по-французски: „Месье Клей, поверенный в делах Соединенных Штатов“. Его величество спросил по-французски: „Говорите ли Вы по-французски?“ Я ответил: „Нет, Ваше величество, n’est-ce pas“. Николай: „Где сейчас г-н Рэндольф?“ Здесь я попытался ответить по-французски. Его величество проявил любезность и сказал, что я могу говорить по-английски, и я сказал, что м-р Рэндольф прибыл в Лондон 23 октября. Его величество поклонился, я тоже, и на этом первая сцена закончилась. После этого нас вновь провели через комнаты, переполненные придворными, в зал, где я снова прождал три четверти часа, которые несколько скрасились тем, что я наблюдал за придворными леди и видел среди них трех грузинских княжон. Отсюда нас снова провели через анфиладу комнат в большой зал, который здесь называют „la chambre blanche“[21], со стенами и колоннами из прекрасного белого мрамора. Несколько дюжин кавалергардов стояло в центре зала. Некоторые из них были очень молодыми людьми и выглядели довольно нелепо. Юноши восемнадцати или девятнадцати лет, от природы физически не одаренные, были в форме, ботфортах и при шпагах, настолько длинных, что были бы впору гренадерам ростом в шесть футов.
