Здесь снова пришлось ждать, и только через четверть часа нас провели в приемную императрицы. Я уже привык к великолепию комнат, и эта приемная не была исключением. В ней находилась дюжина красивых фрейлин, видимо, участвовавших в процедуре приема. Императрица стояла на переднем плане, слева от нее — церемониймейстер граф Потоцкий. Мы были представлены ей таким же образом, как и императору. Ее величество спросила на хорошем английском: „Вы недавно здесь?“ Я ответил: „С десятого августа“. — „Вы прибыли сюда на пароходе?“ — „Нет, Ваше величество, на фрегате“. После этого последовал поклон, и представление закончилось. Александре Федоровне около тридцати двух лет. Ее лицо, не слишком красивое, было печально, возможно, из-за положения империи (недавно поступили сообщения о восстании в Польше). У нее изнуренный вид, и несмотря на все старание, она не могла скрыть нервную дрожь в руке, в которой она держала письмо, полученное ею во время нашего приема. После того как закончилось представление генерального консула Вюртемберга, нас проводили, и я отправился в своей карете домой. Так завершилось мое первое появление при Дворе, и я почувствовал огромное облегчение, когда все это осталось позади.
В этот день я обедал с м-ром Гибсоном [консул США в Петербурге] в Английском клубе. Леди Хейтсбсри [жена английского посла] прислала мне записку с приглашением прийти вечером после 10 часов, она хотела бы представить меня княгине Юсуповой. Я отправился к лорду Хейтсбери и оттуда к княгине; она молода и красива, князь — полная противоположность, хотя и не очень стар. Что меня поразило, так это фамильные портреты, на которых его мать и он сам были изображены нагими. Толстый князь ведет себя как шумливый и веселый мальчишка. В половине двенадцатого отправился на маскарад, устроенный в пользу пострадавших от холеры в Москве. Маскарад я никогда раньше не видел. Вернулся домой в два с четвертью ночи. Так закончился этот полный событий день».
Нетрудно понять чувства молодого американца, как бы перенесенного в этот день, 18 декабря 1830 года, в другую историческую эпоху, хотя от Почтамтской улицы до Зимнего дворца рукой подать. Клей вошел во дворец в необычном для него парадном мундире (на который пришлось одалживать деньги у Штиглица), но смотрел на все трезвыми глазами человека из Нового Света. В описании двора и высшего петербургского общества ему не изменяет юмор. Клей проходит километры через парадные залы, ждет в приемной около двух часов, «теряя терпение», «прислушиваясь к каждому шороху», и все это только для того, чтобы обменяться с царем двумя ничего не значащими фразами. А по пути он видит и нелепых кавалергардов, и важного церемониймейстера, которого он по своему трезвому, а потому и наивному представлению принимает за царя, и целый штат разряженных придворных. И все это — маски, маски… Недаром в этот же день вечером Клею довелось быть еще на одном маскараде. Клей, по-видимому, понимает: то, что происходит вокруг, — это спектакль, но он сам не участник его, а зритель, сполна заплативший за входной билет и все-таки почувствовавший «огромное облегчение, когда все это осталось позади».
Странное чувство испытывал я, читая эти страницы дневника. Мне казалось, что вот-вот из-за мраморной колонны навстречу Клею выйдет Пушкин в ненавистном ему камер-юнкерском мундире, что их пути пересекутся уже здесь, сейчас, на приеме в Зимнем дворце. Но тут же я отгонял это наваждение. Пушкин будет «пожалован в камер-юнкеры» только три года спустя. А в этот день, 18 декабря 1830 года, Пушкин — в Москве, точнее, возвращается в Москву из Остафьева, где он гостит у П. А. Вяземского. Я ловлю себя на мысли, что, читая дневник Клея, я думаю о Пушкине, ищу его имя, распутывая паутину мелких строчек. Почему? Может быть, потому, что я шел к этому дневнику по следам П. Е. Щеголева? А может быть, потому, что невозможно быть в атмосфере пушкинского Петербурга и не видеть или хотя бы не предчувствовать появления Пушкина?
Когда читаешь дневник Клея и думаешь о Пушкине, то предчувствуешь и события. Клей и Пушкин — современники, для нас они — где-то рядом.
Для нас, ныне живущих, тридцатые годы XIX века, пушкинское время в пушкинском Петербурге предельно сжаты. И что такое в конце концов разница в полгода, если смотреть на нее с этого расстояния? А ведь только через пять месяцев Пушкин с Натальей Николаевной появятся в Петербурге. И только тогда встреча Клея с Пушкиным станет возможной. Но дневник прервется раньше…
Россия и Петербург производят на молодого американца глубокое впечатление. Об этом говорят несколько скупых, но выразительных строк. Клей называет Петербург «самой красивой столицей мира». Он восторженно описывает свою первую русскую зиму. «Радость от этого прекрасного Санкт-Петербурга в том, что здесь снега и льда сколько душе угодно». Вот как Клей описывает катание с ледяных гор на Неве в эту зиму. Ледяные горы были «искусно сделанными склонами, покрытыми толщей льда и снега. Наверху стоял небольшой отапливавшийся дом. Джентльмен садился на небольшие сани, держа леди перед собой, и они скатывались вниз со скоростью 25 миль в час». Он катается в санях, запряженных лошадьми, по Неве и доезжает до самого Кронштадта.
Буквально одной — двумя фразами Клей очень точно подмечает социально-общественные условия жизни в России, в особенности петербургского общества. «Городское общество строго разделено на классы: одни очень богаты, другие очень бедны. Иностранцу из среднего класса трудно быть на равных как с теми, так и с другими». В этой последней фразе Клей говорит о самом себе. Временами его охватывает острое чувство одиночества. Вот последняя за 1830 год запись в дневнике:
«31 декабря. Последний день года. Как много изменилось за этот год! Год тому назад, в этот же день, я был среди своих друзей, а теперь я в чужой стране, и кто знает, что со мной будет».
И все же записи, которые Клей делает в декабре 1830 года и, в особенности, в январе следующего года, говорят о том, что у него возникают широкие связи в светском обществе и среди дипломатов. Клей вхож в самые модные и авторитетные петербургские салоны, его приглашают на балы и обеды. Об этом говорят и его последние записи в дневнике, которые он делает в январе 1831 года. Записи эти сухи и немногословны и являются как бы точной регистрацией его знакомств.
«1 января. Новогодний день провел дома. Начал писать письмо Джозефу (брат Клея), после того как вернулся от Хейтсбери и Юсуповых.
2 января. Князь Юсупов оставил визитную карточку. Закончил письмо к Джозефу.
3 января. Провел день дома. Продолжал свою корреспонденцию.
5 января. Одолжил 200 рублей у Штиглица, заплатил 100 рублей миссис Вильсон, послал письма лорду Хейтсбери и м-ру Рэндольфу, отослал письмо Джозефу с курьером в Париж.
6 января. Был приглашен в Петергоф и после очень приятного дня вернулся домой в полночь. Смотрел Петергофский дворец, комнаты царя Александра, прекрасный портрет Петра Великого.
7 января. Отправился к графу Фикельмону и был представлен графине.
8 января. Отправился к Юсуповым и впервые у них танцевал. У них был представлен графиням Пушкиной и Лаваль. Вечером в комнатах появились маски, но их легко было узнать.
9 января. Послал визитные карточки Юсуповым, австрийскому послу и Пушкиным. Получил с курьером из Лондона два письма от м-ра Рэндольфа. Написал графу Нессельроде, прося аудиенции. Мороз 12 градусов по Реомюру.
11 января. Вчера нанял за 7 рублей сани и поехал в Академию наук, оттуда — к Гурьевым и Фикельмонам. Вернулся в час с четвертью ночи. Получил письмо от графа Нессельроде, извещающее, что он примет меня завтра в четверть второго.
12 января. Направился в половине второго в министерство иностранных дел и был принят графом Нессельроде. Граф был в своем обычном цивильном костюме. Он был очень занят, и я почувствовал, что должен быть как можно более краток. Я передал его превосходительству адресованное мне письмо м-ра Рэндольфа. Ознакомившись с ним, его превосходительство сказал, что м-р Рэндольф полагает, что ответ должен быть дан правительству США в подходящее время. Однако положение Европы в настоящее время таково, что оно отвлекает почти все внимание правительства императора. Я спросил затем, будет ли дан какой-либо ответ Вашингтону на предложения правительства США, изложенные в письме м-ра Рэндольфа. Его превосходительство сказал, что ввиду крайней занятости правительства европейскими делами никакого ответа не будет. Он добавил, что как только обстоятельства позволят, правительство сообщит м-ру Рэндольфу ответ через князя Ливена [русский посол в Лондоне] и передаст мне копию. Затем я попросил его превосходительство ознакомить правительство с проектом договора по морскому праву (который я захватил с собой). Граф принял его и спросил, был ли с ним ознакомлен князь Ливен. Я ответил утвердительно, но добавил, что договор был возвращен м-ру Рэндольфу еще до его отъезда из Санкт-Петербурга. После этого я уехал.
