Антониду в слезах.
— Кто тебя изобидел? Что ты? — встревожился он. Антонида вздохнула.
— Никто, Филипп. Кому обижать?
— Дак чего тогда ревешь-то?
— Дак я, — завсхлипывала она, — дак я думала, у нас с тобой все, как у людей, станет. Я тебе к свадьбе сатиновую рубаху вышивала крестиком. Мама козу хотела зарезать. А гляди, сколь у нас неладно. Без родительского благословения, без свадебки.
— Ну, уж ты, Тонь, не выдумывай. Хватит, утром благословил нас твой отец, — попробовал отшутиться Филипп.
Но Антонида не успокаивалась. Филипп разозлился, не стал разговаривать с ней и лег отдельно. Раз так, пусть одна лежит. Но заснуть не мог. «Одна ведь она. Я хоть привычный. А она ведь совсем еще молоденькая у меня. Из-под материного крыла первый раз ушла». Перенеся свою шинель на постель к Антониде, примиренно сказал:
— Ладно уж, не реви. Уговорю завтра Антона Гырдымова сходить к твоему отцу. Вроде как сватом. Он ведь языкастый, уговорит отца-то. Да не реви ты.
— Я уж это от радости, Филипп.
— Ну, от радости. Сама не знаешь, отчего ревешь. И от горя, и от радости, пойми вот тебя, — ощущая пьянящий запах Антонидиных волос, сказал он.
Гырдымова Филипп поймал на крыльце горсовета, увел его на бревна и, тая в уголках губ смущение, сбивчиво рассказал суть дела. Попробуй гладко-то расскажи такое. Антон строго посмотрел Филиппу в глаза, что-то захмурился. Волосы, как у ежа, торчком, взгляд серьезный.
— Я вижу, к спокою жизни тебя тянет. А теперь ведь надо завсегда как в строю. А я, пока своего не добьюсь, с бабой не свяжусь. Обуза! Ты тоже зря в хомут лезешь. Далеко идти налегке надо.
Видно, далеко собирался идти Антон. Высокого был о себе представления.
— А я не собираюсь больно-то далеко, — поднимаясь с бревен, сказал Филипп. — Мне бы вот поучиться в школе какой-нибудь, понять, что к чему.
Гырдымов нахмурился:
— Мне сегодня недосуг, Филипп, еду я на завод.
Спартак и сам понял, что долго придется Гырдымова уговаривать. Не из таких, чтоб одним словом его взять можно было: не пойдет сватать, низким для себя теперь это считает. Да и не по себе стало Филиппу: бабы своей послушался, на сватовство согласился.
Наверное, опять пришлось бы весь вечер Филиппу утирать Антонидины слезы, если бы не столкнулся на крылечке с Василием Ивановичем Лалетиным.
— Что, Филиппушко, невесел? — с усмешкой взглянув на Спартака, спросил тот. — Слышно, женился ты?
— Да вот женился. — Филиппу рассказывать не хотелось. Теперь понял: Гырдымов верно говорил. «Не то я затеял, совсем не то. Люди от всяких забот с тела спали, а я тут».
Лалетин, будто не торопился, сел на перильца.
— В церкву, поди, тебя венчаться гонят или как?
— В церкву-то я не пойду, а вот…
Лалетин выслушал серьезно.
— Надо, значит, мил человек, чтоб сходил кто-нибудь. Ну, давай сходим.
По вечернему дождику все втроем — Лалетин, Антонида и Филипп — направились к дому ее родителей. Василий Иванович со старанием отер ноги о рогожку, брошенную в сенях, лукаво подмигнул им и отворил дверь.
Стоя за перегородкой, они слышали, как Василий Иванович поздоровался, потолковал о погоде, а потом, пытаясь обломать Михаила Андреевича, чего только не наговорил про Филиппа. В житейском деле он не промах. Рукодельный парень. Сапоги подбить или что — все может. Вот ему сапог так прихлопал, по сю пору носит.
— Ты мне не пой, зубы не заговаривай, — раздался хриплый голос Антонидиного отца. — А придет конец вашей власти, что тогда? Вдоветь Тонька останется?
— Какой конец власти?! Ты что, рабочий человек, а такое плетешь?
— Знаю — жить вам недолго осталось. Сила вона какая подымается. Все державы супротив. А тут…
— Это ты брось.
И они расспорились, забыв о том, ради чего пришел Василий Иванович. Он в два счета доказал отцу Антониды свою правоту, но тот уперся.
— Тебе выгодно, вот и толкуешь эдак. Какой дурак станет себе за упокой петь.
— Ну, а что касаемо Антониды да Филиппа, живут уж. Не ломай ты им жизнь. Скажи, что согласен.
Но несговорчив был отец, опять заорал на Дарью Егоровну:
— Потатчица, сводня!
Василию Ивановичу, видно, надоело слушать эту брань. Вышел красный, рука под бородой.
— Никудышный, выходит, из меня сват, ребятушки. Злой мужик твой отец, Тоня. Прямо скажу, тяжелый для агитации. Но вы ничего, вы живите. Завтра в горсовете запишем вас.
— Ну вот, — подтолкнул Антониду Филипп.
— А благословение? — обиженно спросила она.
Филипп вспылил: «Ух, непонятливая», но Василий Иванович успокоил:
— А как же, это будет: мать благословила, а за отца горсовет благословит.
На том и расстались. Филипп шагал впереди жены. Его разбирала злость: из-за Антонидиной прихоти столько хлопот, самого Лалетина от дела оторвали.
— Знала ведь, с кем ходишь-то? Знала ведь, как отец нас милует?
— Знала, знала, думала, он простит, — похныкивая, оправдывалась Антонида.
Филипп понял, что к ней возвращается обычное, неунывное расположение духа. Взял ее под полу шинели.
— Чего тебе надо-то? Я ведь с тобой. Утри слезы-то. Не реви. А рубаху я изношу. Как решето будет.
— Ой, лихо мне с тобой, Филипп, — откликнулась она. — Ладно, уж не реву я.
И опять пошли обычные дни. И опять Антонида прибегала в обед к церкви. И раздавалось гулкое: «Эй, Спартак!»
Вот и сегодня, когда они чистили на разостланном рядне пулемет, гулко ударило под потолком:
— Эй, Спартак!
Он думал, что опять явилась Антонида. Подбежал дежурный по отряду и прошептал:
— Поторапливайся. Тебя там фря какая-то… Ну, брат, — и закрутил головой, — малина во сметане. Глаз не оторвешь.
На дворе стояла, щурясь от солнца, тепляшинская учительша Вера Михайловна. В белой панаме, шнурованных башмачках. Пулеметчики высунулись вслед за Филиппом посмотреть, дежурный, проходя мимо, нахально гмыкнул.
— Приехали, значит? А Петра-то Павловича нету, — малодушно, спасая себя от подозрений, сказал Филипп.
— Очень, очень неудачно я приехала, — вздохнула она. — А мне так его надо…
Он растерянно посмотрел в глаза Вере Михайловне. А глаза были такие, что пробивало до нутра. В Спартаке проснулась совесть.
— Погодите. Раз уж нет Петра Павловича, я вас провожу к Гырдымову. Друг у меня есть. Он ведь Петра Павловича по иным делам и замещает. Если уж дело неотложное.
— Лучше бы к Петру Павловичу, — сказала она, но пошла следом за Филиппом.
Не обращая внимания на строгую надпись, выведенную гырдымовской рукой: «Без спросу не заходить», он толкнул дверь. Мать честная! Кресло с резной спинкой, револьвер на столе. Знать, для острастки.
Гырдымов устремил пронзительный взгляд на Веру Михайловну, спросил Филиппа:
— Ну, что ты пришел, товарищ Спартак?
— Как что? Вот, Антон, — не
