светелке и не хотела никому отпирать. Боренька уже несколько раз подходил к дверям.
— Как же так, Вера Михайловна, у вас секреты от меня?
— Выходи давай, нехорошо ведь, — вторила ему мать.
А Вере Михайловне было до того противно видеть Бориса, что она бы и насильно не открыла дверь.
Она не вышла, пока не увидела, что жених с демонстративной печалью на лице прошагал мимо окна. Оглянулся он только за воротами, спрятавшись за корявую, преклонных лет лиственницу. Боренька был все-таки хитрый. Нет, Вера не побежала за ним. «Вот и хорошо, что ушел», — радовалась она.
На другой вечер оказалось, что у Боренькиного отца день рождения, и Вере пришлось поздравлять одетого в новый подрясник отца Виссариона. Пришел маленький, лобастый, со сметливым взглядом лавочник Сысой Ознобишин, тесть Зота Пермякова. Белый, как у помещика Александрова, картуз снял, скороговорочкой пропел:
— Многая лета, многая лета, — и облобызался, поднимаясь на цыпочки, с огромным отцом Виссарионом.
Елейный старичок Афанасий Сунцов, зажигавший и гасивший в церкви свечи, был своим в доме отца Виссариона. Вот и все застолье. Боренька тихо цвел, сидя рядом с Верой. Опять спустилась в его душу благодать.
Выпив водки, отец Виссарион гремел (стесняться было некого: все люди свои, а своих он не стеснялся):
— Недолго осталось править голодранцам. В Сибири, слышали, рать подымается.
— Эх, батюшка, — пропел Ознобишин, — пока рать придет, в извод пустят нашу породу. Разве это жизнь? Истый грабеж, оскорбления. Умному хозяину приходит конец. К чему катится Россия!
Афанасий Сунцов вставил свое слово:
— Тебе-то чего убиваться, Сысой Осипыч, у тебя в Совете закрепа. Зот не обидит…
— Разве это закрепа?
Отец Виссарион положил на стол тяжелую ладонь, и звякнула посуда.
— Я о чем толкую: нельзя нам сложа руки сидеть, ждать, пока голову снимут. Как делает кот, примечали? Таится часами у норы. Выжидает. Чуть зазевалась долгохвостая, он ее хап — и не дыхни. Нам надо так же, исподволь, то одного волисполкомовца, то другого: хап — и не дыхни. Сегодня Сандакова показать этаким жуликом и горлопаном, завтра Степанка. А у Шиляева, слышно, песенка спета. С Карпухиным он по шею увяз. Свой человек у нас хорошо все дело знает.
Бореньку разговор такой не больно занимал: Вера была рядом. Он шептал ей, вытянув губы дудочкой:
— Верочка, я схожу с ума. Неужели вы не чувствуете?
Нет, она ничего не чувствовала. Она прислушивалась к тайному разговору на дальнем конце стола. «Неужели Митрию грозит беда? Неужели?» Митрий был единственный человек в Тепляхе, с которым она отводила душу, разговаривая о книгах. Он такой славный, безобидный. И умница.
— Рано хоронить Россию. Кто соль-то земли, у кого все в руках — у нас. Кабы поднялись едино все, — крутя львиной головой, гудел отец Виссарион.
— На березу, на березу их! — с азартом выкрикнул святой старикан Афоня Сунцов.
После передела земли он от злости совсем лишился ума, пробравшись ночью на обрезанную полосу, выдергивал колышки. Успел даже засеять. Но Сандаков Иван был неуступчив: снова перемеряли, пригрозили Афоне арестом. Афоня, наверное, мог за свой клок земли вцепиться в горло Сандакову.
Вера Михайловна поняла, что ей нельзя больше здесь задерживаться, ей надо бежать, ехать. Надо спасать Митрия. А куда бежать? К Сандакову Ивану? Но сделает ли он что? Чем она что докажет. Они от своих слов отрекутся. Спасти Шиляева могут лишь комиссары из Вятки. Ведь Капустин говорил, чтоб она приезжала по любой нужде. А тут Шиляеву грозит беда.
Боренька уже шептал:
— Будем в вашем домике жить.
Вера Михайловна слушать больше не стала. Сказалась больной и ушла.
Дома не находила места. «Что делать мне? Ехать, надо ехать скорее в Вятку», — кусая концы платка, думала она. Иначе будет поздно. Если Митрию укрывательство Карпухина присочинили, это уже грозит настоящей бедой.
От волнения и внутренней сосредоточенности Вера матери отвечала невпопад. Она решила, что завтра же уедет в Вятку, что медлить ей нельзя. Уже не в старой своей Тепляхе была она, а где-то в Вятке. Рядом находился решительный Капустин, похожий своей храбростью на Инсарова.
Всю ночь ей не спалось, всю ночь она слышала скрип лиственницы и стук ставни. Но это не пугало ее. Она старалась заснуть и в то же время боялась проспать крик петухов. Едва наступил жухлый рассвет, как она уже разбудила мать и объявила ей, что поедет к тетке в Вятку. Мать тряслась от страха, не зная, что происходит с дочерью.
— Подожди хоть рассветет, хоть Боренька проводит, — цеплялась она за жалкие доводы, но Вера, подавляя в себе жалость, чмокнула мать в щеку и прямо через кочковатый лужок, мимо шумливого осинника устремилась на проселок.
Ее встретила ясная прохлада утра. Взбодренные ночным дождем, упруго прямились травы, весело шелестела светлая листва. Отойдя от Тепляхи за полверсту, Вера с облегчением оглянулась. Теперь она была свободна. Но вдруг увидела черную фигурку, взмахивающую руками. Поняла, что это гонится за ней Боренька и хочет уговорить ее, чтобы не ездила в Вятку. Она пошла еще быстрее. Хорошо, что вывернул на перекрестке диковинный бело-рыжий мерин и Вера Михайловна попросила возницу, чтобы посадил ее. Она боялась оглянуться, казалось, что Боренька вот-вот догонит ее и ссадит с подводы. Она слышала относимый ветром крик: «Э-э-а-а, э-э-а-а», — и торопила возницу.
Тот поправил картуз с обломившимся козырьком и зачмокал на пестрого мерина, замахнулся кнутовищем:
— Н-но, золотой, фильдеперсовый!
У Веры Михайловны в глазах зарябил быстро мелькающий березник. Потом колеса протарахтели по жердяному ненадежному мостику, и она поняла, что теперь в безопасности. Опять светло и ясно стало на душе. Вятка — это спасение.
Вятка была необычной и многолюдной. Сновал повсюду решительный военный люд, тарахтели по булыгам телеги, толпились у лавок злые очереди с продовольственными книжками, зеркальные витрины были заколочены березовым горбылем.
Вера Михайловна шагала по улице, замирая при виде человека в кожаной тужурке. А вдруг Капустин? Все было новым и странным. Вятские модницы ходили в самодельных тряпичных туфельках и плетенных из веревок тюнях. Не те были улицы: пьяные заборы, засыпанные подсолнечной лузгой перекрестки. Никто, видно, не мел их теперь или не успевали мести.
На берегу широкой весенней реки услышала она новую песню. Ее пели девчата и парни, которые выкатывали из воды бревна, пилили их. Около работающих развевался воткнутый древком в землю красный флаг. Вера долго стояла, слушала песню и смотрела, нет ли среди этих людей Капустина.
— Эй, панамочка, иди сюда, — взмахнул рукой веселый парень в кубовой рубахе. — Песню петь научим.
Она повернулась и заспешила, страшась чего-то, хотя у этого
