Он окончательно проснулся, когда услышал рядом с собой разговор. Открыв глаза, он увидел, что первые лучи дня проникли к нему через щель в портьерах, и узнал голоса Олимпии и Амедея.
Дютертр ждал свою жену только на следующий день к вечеру. Ей нужно было встретить подругу детства, которая серьезно заболела и теперь отправлялась в Ниццу; не имея возможности заехать в Пюи-Вердон, та упросила Олимпию прибыть на часок в Невер и сообщила день, когда она остановится в этом городе. Олимпия рассчитывала, что, исполнив свой дружеский долг, вернется самое большее через сутки. Нежно заботясь о жене, но не желая оставлять старших дочерей одних, Дютертр попросил Олимпию взять для ухода за собой Малютку и в сопровождающие им обеим дал Амедея. Кроме того, он очень просил жену потратить на свою поездку, не один, а три дня, чтобы не переутомляться. Дютертр опасался, как бы при виде больной, может быть, умирающей подруги не заболела сама Олимпия, и не хотел, чтобы нервный припадок застиг ее в дороге.
Олимпия нашла свою подругу в значительно лучшем состоянии, чем предполагала; да и сама она уже несколько дней чувствовала себя много бодрее. Ей очень захотелось домой, и потому она сразу же вернулась.
Еще вчера ее возвращение было бы для» Дютертра восхитительным сюрпризом. Сегодня он спросил себя, уж не вернулся ли Флавьен в Мон-Ревеш.
Кроме того, она была наедине с Амедеем. Она не знала, что муж находится так близко. Ужасное, мучительное любопытство вынудило Дютертра сохранять молчание и неподвижность.
— Как! Он ушел, и никто ничего не знает? — говорила Олимпия. — Он даже не ложился спать, постель в его комнате не смята. Меня это беспокоит.
— Скорее всего он поехал вчера вечером на ферму Риве, — отвечал Амедей. — Он говорил мне, что собирается во время нашего отсутствия провести там целый день, чтобы все увидеть. Он любит прогулки, вот, наверно, и пошел пешком, ничего никому не говоря, чтобы там заночевать и быть на месте с самого утра. Таким образом он сможет обойти все службы и вернуться до наступления ночи. Но если хотите, тетушка, я могу взять тильбюри и привезти его к вам через два часа.
— Нет, дитя мое, спасибо! — сказала Олимпия. — Такие обходы ему полезны. Они необходимы его деятельному характеру; кроме того, надо ведь и наблюдать за работами. Ему это все так интересно, и у него на это так мало времени! Да и сам ты должен отдохнуть после ночи в коляске, ведь ты провел ее без сна — обязанности надзирателя не давали тебе заснуть.
— А вы сами, тетушка, разве спали? — спросил Амедей с нежной заботливостью, которую, как показалось Дютертру, он впервые имел возможность заметить.
— Я? Очень хорошо, уверяю тебя! — отвечала Олимпия, и то, что она называла Амедея на ты, тоже показалось новостью несчастному супругу, хотя он сам этого потребовал, когда двадцатилетний Амедей окончательно переселился в Пюи-Вердон.
— Да, — сказал Амедей, — вы, конечно, крепко спали, если можно крепко спать, держа на плече голову вот этой малышки.
Он обращался к Каролине, которая в эту минуту вошла в комнату.
— Папы нет, — сказала она, — я обошла весь сад.
А все остальные еще спят, и не у кого было спросить, где он.
— Кажется, он на ферме Риве, — отвечала Олимпия. — Мы, вероятно, увидим его только за обедом. Ну, что ж! Терпение, моя дорогая. Тебе надо прилечь.
— О матушка, мне так не хочется, так хорошо смотреть на восход солнца!
— Прошу тебя, доченька, пойди поспи немного. Что скажет папа, если окажется, что я привезла его любимую дочку с мигренью или с лихорадкой?
— Ты так хочешь, милая матушка? Я пойду. А ты сама? Ты тоже ляжешь?
— Конечно! — отвечала Олимпия.
— Матушка! — сказала девочка. — Вот твои цветы, я их отдам вот этому взрослому молодому человеку, пусть поставит их в воду, чтобы они ожили! — И она передала кузену пучок асфоделей.
Молодая женщина поцеловала свою любимицу. Дютертр услышал, как они обмениваются звонкими поцелуями.
«Ах, — подумал он, — все-таки в этих поцелуях слышится невинность и добродетель».
Тем не менее он продолжал лежать неподвижно. Каролина ушла. Олимпия и Амедей опять остались вдвоем.
Но Олимпия, по-прежнему стоявшая около открытых в сад дверей, сказала племяннику:
— И ты тоже, Амедей, пойди отдохни.
— Да тетушка, — ответил он, и Дютертру показалось, что голос его дрожит. — Не хотите ли, чтобы я позвал вашу горничную?
— Нет, не надо, пусть бедняжка поспит, она не знает, что я вернулась. Мне никого не нужно.
— В самом деле? Вы хорошо себя чувствуете?
— Вполне.
— Вы не примете опиума?
— Я давно уже его не принимаю, — весело сказала Олимпия. — Да разве я его принимала когда-нибудь?
«Она выздоровела, это правда, — подумал Дютертр. — Чья же любовь, Флавьена или моя, совершила это чудесное исцеление?»
— И вы не беспокоитесь о дядюшке? — спросил Амедей, который, по-видимому, отыскивал предлоги для того, чтобы не уходить. — Если вы беспокоитесь, то я могу сбегать…
— Нет! Но не говори со мной так, а то я начну волноваться. Да не волнуешься ли ты сам? Поклянись, я тебе поверю и успокоюсь, потому что уж ты-то не лгун.
— Клянусь, что дядюшка должен находиться там, где я сказал.
— В добрый час! И все-таки неудачи меня преследуют, Амедей. Я так торопилась вернуться. Я так радовалась, что устрою ему сюрприз и прибавлю еще один день к моей жизни! Потому что моя жизнь очень коротка, знаешь ли ты об этом?
— Боже мой! Что вы говорите? Разве?.. Да, вы больны и это скрываете!
«Он тревожится больше, чем я!» — сказал себе Дютертр.
— Ты меня не понимаешь, — сказала Олимпия. — Я говорю, что жизнь моя коротка, потому что она длится только два-три месяца в году. Разве я существую, когда его нет? Ну вот! Почему у тебя такой грустный вид? Неужели это тебя удивляет? Ведь и ты тоже, вроде меня, когда его нет, бродишь как неприкаянный.
— Нет, это меня не удивляет! — с большим чувством сказал Амедей. — Я такой же, как и вы. Его отсутствие нам всем очень тяжело, но вас оно убивает, вот почему я печален. Если вас не станет, тетушка, что будет с нами? Дядюшка вас не переживет!
— Но я вовсе не хочу умирать! — воскликнула Олимпия проникновенным нежным голосом. — О, ты, ты ведь немного мой врач, ты не дашь мне умереть! Но, видишь ли, первый врач моей души — это он. Только бы мне видеть его — и я спасена. Ах, милое дитя мое, люби его, любовь к нему не может быть чрезмерной! Ну, а теперь доброй ночи или доброго утра! Я иду наверх. Закрой сам эту дверь, потому что я никак не могу справиться с ее замком; кстати, не забудь о цветах нашей Малютки.
— Это не ее цветы, это ваши, тетушка, мы нарвали их для вас. Вы нашли, что они красивы на закате солнца.
— Да, они, по-моему, красивы, хотя несколько бледны и печальны.
— Они девственно чисты, но лишены аромата.
— Лишены аромата? — переспросила Олимпия, наклоняясь к букету. — Ну, так клевещут на многие цветы, потому что у них тонкий и скромный запах. По-моему, они пахнут лесом, чем-то таким, что не имеет точного названия, чем-то, что очаровывает, не опьяняя. Позаботься о них. Прощай, но скорого свиданья.
И Олимпия вышла.
Наступила полная тишина, удивившая Дютертра. Амедея совершенно не было слышно.
Дютертр тихонько отодвинул портьеру и глазами нашел племянника.
Комната была слабо освещена, но она была очень мала, и Амедей находился так близко от своего дяди, что тот не упустил ни одного его движения.
Молодой человек, вместо того чтобы выйти в сад, стоял, устремив глаза на дверь, через которую ушла Олимпия. Он по-прежнему держал в руках букет цветов, которые она понюхала. И вдруг судорожным движением он окунул в цветы свое лицо, словно желая задушить поцелуи, которыми он их покрывал, и упал в кресло так близко от Дютертра, что увидел бы устремленные на него горящие глаза, если бы мог что-нибудь видеть в эту минуту. Дютертр не сдержался; непреодолимое волнение терзало его; не в силах переносить бездействие, он откинул портьеру, протянул руку к цветам и с каким-то бешенством вырвал их из рук Амедея.
Амедей вздрогнул, побледнел как смерть и застыл под взглядом своего дяди, глядя ему прямо в глаза с глубоким отчаянием, но без всякого стыда или страха.
Дютертр был обезоружен выражением искренности на лице племянника.
— Ах, несчастный! — воскликнул он, — Ты тоже любишь ее! Но ведь это духовное кровосмешение!
— Нет, тут нет кровосмешения! — отвечал Амедей с решимостью сильного человека, который, будучи вынужден во всем сознаться, не отступает ни перед чем. — Его нет в моей душе, потому что его нет в моих помыслах.
— Но аромат, которого ты здесь ищешь, — вскричал Дютертр, скомкав асфодели, — он для меня, для меня одного, а ты крадешь его и делаешь из этого тайну своей души.
— А почему вы крадете у меня тайну моей души? — отвечал Амедей, чуть ли не рассердившись. — Вы этим причиняете большое зло и себе, и мне!
