— Но аромат, которого ты здесь ищешь, — вскричал Дютертр, скомкав асфодели, — он для меня, для меня одного, а ты крадешь его и делаешь из этого тайну своей души.
— А почему вы крадете у меня тайну моей души? — отвечал Амедей, чуть ли не рассердившись. — Вы этим причиняете большое зло и себе, и мне!
— Несчастный, он меня же и обвиняет! — воскликнул Дютертр с тоской. — Да, да, я во всем виноват, потому что люди думают, что я любим!
— Вы любимы, отец, не будьте неблагодарны перед богом, вы любимы так, как еще никто и никогда не был любим!
— Что ты знаешь об этом, безумец! Значит, ты очень об этом беспокоишься? А что тебе за дело? Разве я поручал тебе стеречь мое сокровище?
— Я стерег ее здоровье, ее жизнь. Какое еще доказательство любви и преданности мог бы я дать вам большее, чем то, что я остаюсь рядом с ней?
— И при этом страдаешь, не правда ли?
— Кто вам сказал, что я страдаю? Разве я когда-нибудь жаловался? Разве она об этом подозревает? Разве кто-нибудь мог прочесть это в моих глазах?
— Кое-кто это уже заметил и разгадал; кое-кто не только сказал это вслух, но даже написал.
— Если это не женщина, назовите его, и тогда один из нас…
— Вы никогда этого не узнаете. Я не даю вам права драться за мою жену.
— За нее! Нет, конечно, никто не имеет этого права, даже вы, дядюшка! Можно драться за себя, когда вас обвиняют в том, что вы оскорбили женщину, пусть даже в мыслях. Нельзя драться, чтобы доказать, что она этого не заслуживает. Допустить возможность такого подозрения значило бы оскорбить ее.
— Да ты просто поклоняешься ей, несчастный!
— Ну да, но что вам до этого? Разве я не имею права поклоняться в глубине своей души тому же божеству, что и вы? Вы священнослужитель, и я вас почитаю, тем более что только вы и достойны им быть. Но я, простой верующий, позволивший себе приложиться к святыням у входа в храм и никогда даже в мыслях не перешагнувший за его порог, в чем я мог совершить святотатство перед ней или перед вами?
— Амедей, — отвечал Дютертр, — я знаю твою нравственную силу, твою религиозность, твою чистоту; но ты, того не зная, богохульствуешь, уподобляя культ одного создания культу создателя. К этому исступлению души всегда in вмешивается какое-то исступление чувств, мысль о котором меня сердит и вид которого на минуту лишил меня рассудка. Ты говоришь правду, я не должен был нарушать святыню твоей совести, подсматривать и похищать тайны твоих грез. Но зло сделано, я совершил его невольно, как, вероятно, и ты невольно целовал эти цветы, вдыхая их аромат.
— Это цветы, которых она даже не касалась! — возразил Амедей. — Какое еще доказательство моего уважения вам нужно? Смотрите, вот ее накидка; я видел ее и не поддался соблазну к ней прикоснуться.
— Амедей, Амедей, в самом чистом пламени, в самой скрытой и сдержанной страсти есть нечто земное, отнимающее рассудок у людей, наделенных величайшей силой воли. До чего же опасным было мученичество, к которому я тебя приговорил!
— Опасным! Для кого? — вскричал Амедей, падая на колени перед Дютертром. — Вы не осмелитесь сказать, отец, что оно было опасным для вас или для нее! О, не говорите так, не лишайте меня самой основы моих сил — моего уважения к себе и к вам.
— Опасным для тебя, да, только для тебя, я в этом убежден, — сказал Дютертр, беря его за руки, — для тебя, дитя мое, и ты можешь лишиться рассудка или жизни от тайных мучений любви, с которой ты так борешься.
— Вы так не думаете, — отвечал Амедей, вспыхнув от благородной гордости, — вы не можете думать, будто я слаб настолько, чтобы бороться и не победить, имея дело только с самим собой.
— Ты выздоровеешь, без сомнения; но ты переживаешь приступ горячки, и не следует всякий час встречаться с ее причиной.
— Напротив, — решительно сказал Амедей, — это нужно! Это абсолютно необходимо, если вы боитесь только за меня! Ведь вы боитесь только за меня, скажите, дядюшка, только за меня? Если бы у вас была иная мысль, я бы не ждал приказа удалиться, я бы сам покинул ваш дом в эту самую минуту и навсегда!
— Рассердившись на меня, конечно? — спросил Дютертр, удивленный огнем в его глазах.
— В этом случае, — отвечал молодой человек, экзальтированный, как средневековые святые, — я ушел бы, смертельно раненный вами, оскорбившим и обесчестившим меня в сердце своем.
— Вы — восторженный ребенок, — сказал Дютертр, — я не хочу, я не могу сомневаться в вас… и в ней! — добавил он с некоторым усилием.
— Еще менее в ней, чем во мне, надеюсь! — вскричал Амедей, уже готовый упрекнуть Дютертра в том, что он недостаточно почитает жену.
— Я знаю, что она любит вас только как сына, так же, как и я! — отвечал Дютертр. — Если бы я когда-нибудь и сомневался, я бы уверился в этом сегодня, ибо слышал, как она говорила вам о своей привязанности ко мне такими словами, которые делают мне честь. Но повторяю вам, дитя, что ваша несчастная страсть создает для вас невыносимое положение; оно выше человеческих сил!
— Вы не знаете меры моих сил, дорогой друг мой! — с воодушевлением сказал Амедей. — Есть страдания, которые человек даже любит за то, что чувствует себя в силах их победить. Если вы отошлете меня от нее и лишите возможности страдать ради вас, я погибну. Я испробовал это несколько раз; я уже знаю, разлука меня убивает, и тогда страсть может меня раздавить. Ее присутствие оживляет меня и возвращает мне самообладание. Поверите ли вы мне, мне, которого вы называете «беспорочные уста», если я скажу, что когда она здесь, рядом, я не страдаю. Я ничего не желаю, я даже не понимаю, чего еще можно желать; поверите ли, что я чувствую себя спокойным и вполне счастливым как ребенок подле матери; что мне никогда не хотелось поцеловать ее руку, когда я смотрю на нее; что сердце мое не колотится, когда она опирается на меня; что моя кровь, словно освеженная, спокойно бежит по жилам, когда она с обожанием говорит мне о вас; что сердце мое наполняется радостью, когда я это слушаю и отвечаю ей; наконец, что там, где присутствует божество, для меня нет женщины?.. Скажите неужели вы думаете, будто я лгу, говоря вам это?
— Нет! — отвечал Дютертр, потрясенный услышанным. — . Нет! Именно так я любил ее четыре года, прежде чем осмелиться открыть ей свою любовь.
— Я это знаю, — продолжал Амедей, — когда вы колебались перед таким серьезным шагом, как вторая женитьба, вам нередко казалось, что вы любите безнадежно, и даже в те минуты вы бывали счастливы. Но вы были менее счастливы, чем я, ибо в эти часы отречения от счастья вы приносили себя в жертву долгу, который в вашем сознании еще не был вполне определен. У вас было только смутное опасение испортить будущее ваших детей. Я же знаю, что если бы стал добиваться ее любви, то этим убил бы своего отца, — и вы думаете, что я мог бы желать счастья, добытого ценой такого преступления? Нет, нет, мое счастье выше, чем удовлетворение моей собственной любви. Оно — в жертве этой любовью, и если вы отнимите у меня это блаженство, то оставите мне только горе, отняв высшее, высочайшее утешение. Вы уступили своей страсти, вы отец, потому что имели на это право; вы могли узаконить ее, вы, не могли предвидеть, что она принесет семье горе, которому, в конце концов, все-таки можно помочь. Я же не мог бы питать надежду, не краснея, и потому не могу быть побежден, не могу быть слаб. И потом, благодарение богу, я не любим!
— Благодарение богу, говоришь ты? — спросил удивленный Дютертр.
— Да, благодарение богу, потому что любимы вы! — отвечал Амедей, в порыве преданности. — И потому, что вас я по справедливости предпочитаю себе!
Дютертр, глубоко растроганный, закрыл лицо руками; потом, после минутного молчания, положил руку на голову молодого человека со словами:
— Сын мой, я уважаю вас, я вас люблю и благословляю, но вы больше не можете оставаться здесь.
XXIII
Потрясенный Амедей опустил голову, словно благословение дано было ему священником у подножия эшафота.
— Вы убиваете меня, — сказал он, — но да будет воля ваша!
— Нет, я спасаю тебя, — сказал Дютертр, поднимаясь с места. — В том бремени, которое ты хочешь на себя возложить, могут таиться страдания, которых ни ты, ни я не предвидим. Я один должен нести это бремя, но ты не задавай мне вопросов. Я ничего не могу сказать, кроме того, что верю тебе как самому себе и удаляю тебя не из эгоистического чувства и низкой подозрительности. Я говорю тебе, что так нужно — не для чести моей, но для моего достоинства; не для душевного покоя, но для чистоты моей совести.
— Ваше решение непостижимо для меня, но я должен покориться, не пытаясь его разгадать, — сказал Амедей. — Только поручите мне сделать для вас какое нибудь большое дело, поручите мне что-нибудь очень трудное; пусть мне будет нелегко — я стану сильнее, зная, что мои силы нужны вам.
