– Ты, Левка, конечно, не брешешь, – рассудительно кивнул фельдфебель, подкладывая кашу в тарелку Троцкому. – Не тот ты человек, чтоб брехать. Да только сдается мне, что про разные дела разных людей мы баем. Так что ты, друг мой ситный, свои подвиги с адмиральскими геройствами не равняй. А что под тем Гарбузом адмирал лично нагличан с кулемета сек, про то людям доподлинно известно. А народ, Лева, он врать не будет…
Лев, ошарашенный подобной сентенцией, начал возмущенно пыхтеть что-то про негативное воздействие какого-то француза со странной фамилией Пиар на общественное сознание, интерпретации имиджа и культовой мифологии. Однако вместо ожидаемого понимания он нарвался на удивленно-обиженное: «коль душу облегчить хошь, так и пусти по матери, а не лайся по-басурмански!», и обескураженно умолк. А мгновением позже Арсенин, не переставая посмеиваться, тихонько прошептал удрученному Льву, что коль попал в эпические герои – молчи, а не можешь молчать – пой! Кысмет – судьба такой, однако! Понимая, что капитан прав, а страсти и без него разгораются нешуточные, Троцкий запел.
Первые строки почти никто не услышал, но чем дальше он пел, тем быстрее смолкали споры, и продолжение песни звучало уже в полной тишине.
Я нашел пробитую фляжку,Полную опавшей хвои.В этом месте кончилась сказка —Боливар не вынес двоих.
Откуда-то из темноты, в окружении штабных, к костру подошел полковник Максимов. Успокоив немногих, встрепенувшихся при его появлении, скупыми жестами, командир легиона застыл, вслушиваясь в простые, но бередящие душу слова.
В этом месте больше не спится,Только пепел сыплет с ресниц.Улетайте, глупые птицы,Хуже нету места для птиц.
Пусть за тонким абрисом летаВас догонит где-то вдалиРжавый дым горящего вельда,Горький ветер нашей земли.
Уже отзвучали последние строки, отпустив на волю последний аккорд, умолкли струны, а люди вокруг костра, думая каждый о своем, молчали. Внезапно тишину разорвали аплодисменты, пусть и одинокие, но четкие и громкие. Лев, удивленный столь неожиданной в этих местах реакцией, приподнял голову и удивился еще больше. Полковник Максимов, суровый командир Иностранного легиона, смотрел прямо в глаза певцу и бил в ладоши. Чуть позже к командиру присоединились офицеры, а еще через мгновение сильные солдатские руки подбросили его вверх. Раз, другой, третий.
С соседних бивуаков набежали привлеченные непонятным шумом буры, и Арсенин начал уже переживать за целостность друга, когда по жесту Максимова все стихло, так же как и началось.
– Восхищен вашим талантом, господин…Троцкий? – чуть склонил голову в вежливом поклоне Максимов. – А как бы вы отнеслись к тому, чтобы, скажем, завтра спеть не только для второй роты, а и для всего легиона?
Видя, что растерянный подобной постановкой вопроса певец чешет в затылке, полковник едва заметно улыбнулся.
– Не переживайте. Таланта у вас, я вижу, хватает, а от нарядов и прочей солдатской рутины я вас освобожу. Думаю, ваши командиры не откажут мне в такой малости. – И, ставя точку в разговоре, добавил: – Значит, завтра. После ужина. Думаю, что балка позади позиций второй роты аккурат для концерта подойдет. А уж аншлаг вам гарантирован, я обещаю.
В последующие дни на линии фронта царило спокойствие. Англичане не высовывались за линию своих окопов, буры, ограничившись ежедневной часовой бомбардировкой города, на вражеские позиции тоже не лезли, а Лев окончательно перешел на ночной образ жизни, давая концерты по ночам и отсыпаясь днем. Надо сказать, что его выступления пришлись как нельзя кстати для руководства осадой, так как в лагере, особенно в частях русских волонтеров, все чаще и чаще слышался ропот недовольства действиями командования. Пока все возмущение можно было изложить в лермонтовских строках: «Не смеют, что ли, командиры чужие изорвать мундиры о русские штыки?», но кому известно, что будет завтра?
После очередного концерта, когда Лев уже настраивался на ужин, он же завтрак, к нему подошел Ван Бателаан. Бесцеремонно прервав отдых приятеля, бур в достаточно резкой форме высказал недовольство, говоря, что Троцкий ему друг, и на африкаанс говорит, как завзятый бур, но поет почему-то только для русских. Хотя воюют все вместе. Когда же Лев попытался объяснить, что если он рискнет спеть священные для буров псалмы в непривычном для их уха звучании, то это может статься последним его выступлением, Барт невозмутимо пожал плечами и резонно заметил, что ежли Лев по-русски стихи пишет, то и на африкаанс напишет без труда. Сочтя свою миссию выполненной и даже не подозревая, что лишил друга покоя на ближайшие дни, бур удалился, а Лев, машинально жуя остывший ужин, крепко призадумался.
Лишь рассвело, Лев, наплевав на бессонную из-за размышлений ночь, подхватил гитару и упылил в лагерь буров, где принялся активно мотать нервы как приятелям из числа молодых, так и пожилым бюргерам, растолковывая всем и каждому, что он понимает под словом «фольклор».
Буквально через три дня постоянных метаний между лагерями и пустынной лощинкой он сумел исполнить шутливую песенку из нехитрого репертуара буров, чем заслужил признательность Ван Бателаана и появление на следующем концерте внушительной толпы местных ополченцев. А еще через пару дней Лев стал по-настоящему знаменит. По крайней мере, среди тех, кто осаждал Мафекинг.
Глава пятая
12 марта 1900 года. Осадный лагерь буров под Мафекингом
Ежевечерний концерт подходил к концу. Лев пропел уже почти все песни, включая шутливый рассказ о похождениях охотника, столь популярный среди буров, и мучительно раздумывал, стоит ли исполнять новую песню или нет. Буквально в трех шагах от него рядышком с Максимовым на бревне восседал Де Ветт. Нельзя сказать, что певец испытывал душевный трепет перед прославленным генералом, но кое-какое смущение присутствовало. Некоторое время юноша стоял молча, потом обреченно вздохнул и шагнул вперед.
– Я еще никогда и никому не пел эту песню, – глядя себе под ноги, хрипло выдохнул Троцкий. – Я написал ее для наших братьев-буров, и поэтому в первый раз я исполню ее на африкаанс. Потом я, конечно, спою ее по-русски, – чуть виноватым тоном добавил он. – Если братья-буры…
Не найдя нужных слов, он махнул рукой и, ощущая каждым нервом немую поддержку земляков, повторил свои слова на африкаанс. Дабы не потерять последние остатки решимости, Лев, не дожидаясь, пока стихнет удивленный ропот буров, ударил по струнам.
Один утратил детей и жену,И дом его в крови и огне.А мы свою теряем страну,Вдвойне теряем все и втройне.И наземь пала зловещая тень,И мы идем дорогой потерь.Врага не сдержит и тысяча стен,Но крепость наша – Магерсфонтейн!
В поистине мертвой тишине, где даже костер бесшумно рвал собирающуюся темноту, легкий ветерок нес слова дальше и дальше. А певец тряхнул головой, сбрасывая с глаз слипшиеся от пота пряди, и выдохнул в мрачные лица:
Братья буры, будем же героями!Наша верность – лучшая броня.Кто стреляет в сердце нашей Родины,Должен прежде выстрелить в меня!
Внезапно слова второго куплета вылетели из головы. Вспоминая забытые строки, Лев чуть затянул проигрыш и уже собрался с конфузом покинуть импровизированную сцену, как вдруг откуда-то сбоку чеканным ритмом марша ударил барабан. Скосив глаза, насколько это было возможно, Лев взглянул на неожиданного помощника – незнакомого мальчишку с очень мягкими и красивыми чертами лица. Барабанщик залихватски подмигнул удрученному певцу, и позабытые слова полились сами:
И где мне быть в час печалей и бед?Оставить дом и жить вдалеке?Спроси́те – и покажу я в ответКомок родной земли в кулаке.
Вокруг по-прежнему царила тишина, спрессованная в единое целое напряженным молчанием буров, и Троцкий, опасаясь наткнуться на отвращение или, что еще хуже, на равнодушие, не смел взглянуть в лица слушателей. Бросив украдкой взгляд вперед, он заметил тонкую полоску слезы, медленно ползущую по щеке стоящего в первом ряду пожилого бюргера. Собравшись, как солдат в ожидании последнего броска на штыки, и отведя гриф гитары в сторону, строки последнего куплета Лев уже просто выкрикнул, адресуя их только ему.
Мы ад пройдем, в небеса воспарим,Мы тех восславим, кто не предаст.Поем отваге и храбрости гимн,И слышит наша Африка нас.
Он только начал выводить первую строчку припева, как стоящая вокруг толпа вдруг подхватила: «Будем же героями!» – и до самого конца продолжала подтягивать певцу. Пели все, все без исключения. Путаясь в словах, захлебываясь слезами, просто мыча в такт, но люди пели. И Лев с ужасом и одновременно с гордостью подумал, что в неведении своем сочинил Гимн! Он только что дал жизнь словам, которые переживут и автора, и всех присутствующих.
