Выйдя от Тихона Карповича, Павел постоял над кроватками детей, поцеловал их осторожно. Потом прошел в спаленку. В ней было темно, лишь через открытое окно лился в комнату свет луны. Таня лежала неподвижно на кровати и не шевельнулась, когда вошел Павел.
— Не спишь? — ласково спросил он.
— Нет… Голова разболелась чтой-то, вот и прилегла, — тихо ответила Таня. — Может, повечерять хочешь, я сейчас соберу.
— Спасибо, сыт… По дороге сюда побывал на хуторе, там и пообедал… — И сразу, решительно, но по-прежнему ласково: — Танюша, тикать тебе надо немедля с отцом и детишками… Здесь кровопролитие вскоре будет, а ядра да пули — они не разбирают, кто прав, кто виноват, где взрослые, где дети.
— Без тебя никуда, слышишь, никуда!.. Где ты, там и я… А папаня и детишки пусть уезжают.
Павел подошел к жене, провел шершавой ладонью по распущенной косе.
— Подумай, голубонька, да разве ж мыслимое то дело? Разве ж можно тебе в кровавые дела вмешиваться? Если бы знала ты, что творится… — И, присев на кровать, он взволнованно рассказал о том, что видел в крепости. — Посуди сама, что будет дале? Даже если бы я сидел сложа руки, мне несдобровать. Вспомни Иловайского, сколь ненавистен я ему… Негоже мне оставаться в сторонке, когда тут злая сеча начнется и моих односумов пытать и умерщвлять станут. Неведомо, чем все это кончится. Может, порубают нас в куски, а может, ежели удастся сплотиться с крестьянством, еще и взойдет над народом зорька… хотя мало кто из нас увидит ее.
— На верную гибель идешь, Павлик. Казаки… сам знаешь, какая горсточка из нашей станицы пойдет за тобой, а ты офицер, георгиевский кавалер, с этим казаки считаются.
— Неизвестно еще, что будет, — упрямо ответил Павел. — Ведь вот то, что в крепости произошло, многих еще пуще зажгло и озлобило, а не устрашило.
Казалось Тане, что тихий голос мужа доносится к ней из какого-то далекого, чуждого ей, непонятного мира.
Таня приподнялась, положила голову на плечо мужа и спросила тихо;
— Так и вправду любишь меня? Сильно? Никогда не забудешь?
— Сильно! На всю жизнь. Вот так, — он крепко прижал ее к себе, стал целовать…
— Ну, теперь легче на сердце. Пусть будет по-твоему, как хочешь ты. Об одном прошу: помни всегда обо мне, о детях… Теперь иди…
Спустя два дня Тихон Карпович с Таней и детьми выехали из станицы, объяснив любопытствующим соседям, что едут в Воронеж лечить дочку. И так как Таня в последние месяцы сильно исхудала, то все поверили этому.
XXVII. Войсковое правительство заседает
В начале февраля мороз стоял крепкий. Окна заиндевели, в комнате было прохладно.
Заседание войскового правительства было назначено в двенадцать часов дня. С утра Иловайский стал готовиться к докладу.
Лицо его было хмуро, озабоченно. Да и как не тревожиться? Прошло уже свыше полутора лет со времени самовольного возвращения трех полков с Кубани, а волнения на Дону продолжают распространяться. И это несмотря на настойчиво проводимую политику жесточайших расправ с зачинщиками и рядовыми участниками волнений и обещание полного прощения тем самовольцам, кои согласятся возвратиться на Кубань, дослужить там свой срок.
С каждым месяцем, с каждым днем волнения на Дону ширятся, охватив уже свыше шестидесяти станиц. Иловайский развернул карту и покачал головой, читая названия станиц, отмеченных красными крестиками. На севере крестики стояли у станиц Глазуновской, Кумылженской, Кепинской; далее на юг — Потемкинской (бывшей Зимовейской — родины Емельяна Пугачева); Верхне- и Нижне-Курмоярской, Цимлянской, Константиновской, Екатериненской, Быстрянской; на нижнем Дону, довольно близко к Черкасску, — станиц Раздорской, Мелеховской, Богаевской, Бессергеневской. Красным кружком были очерчены наиболее опасные станицы Пятиизбянская, Верхне- и Нижне-Чирская, Кобылянская; у каждой из этих станиц стояло на карте по два крестика. И, наконец, Есауловская — с тремя крестиками. Эти пять станиц, особенно Есауловская, — центр неповиновения.
«Сей бунт называют в Петербурге Есауловским, или иногда Бунтом пяти станиц, — горестно размышлял Иловайский, — да и сам я а донесении так его именую, чтоб не тревожить излишне государыню, а ведь на деле куда грознее… Брожение идет и во многих других станицах — не только в тех, кои помечены крестиками вот здесь, на карте… Даже в самом Черкасске неспокойно. И здесь был раскрыт заговор голытьбы. Поймали черкасского казака с возмущающими письмами из станицы Есауловской».
Иловайский в досаде швырнул карту, заходил по кабинету.
«А еще хуже, что волнения идут не только вширь, но и вглубь… Избивают, изгоняют из станиц или подвергают аресту офицеров, атаманов. А в Есауловской — так даже комиссию избрали, по существу — штаб восстания в составе шести казаков. С властью нашей не считаются. Ни к чему не привела и посылка членов войскового правительства в мятежные станицы».
Атаман подошел к столу и стал просматривать приготовленные для доклада донесения. В них говорилось:
«Казаки на сборе злейшее упорство проявили, заявляя: „В крестьяне записать нас хотите, не будет того: не станем сапоги на лапти менять, ярмо крепостное нести. Больше к нам не ездите, чтобы не довести дело до большой драки. Пусть рубят нас сабли турецкие, да не бьют плети царские и атаманские“».
Еще одно донесение: «Казаки обошлись со мной предерзостно, надавали мне пинков и тычков, кричали ругательски: „Нечего тень на плетень наводить, лисой прикидываться! На твоем посуле, как на стуле с гвоздями, вверх острием втыканными: посидишь-посидишь, да нагой встанешь, штаны — и те потеряешь… сам великий государь царь Иван Васильевич некогда, по заслугам славных предков наших, пожаловал нас войсковыми землями на Дону с приказом постоянное жительство здесь иметь и ни на какие земли не переселяться“».
Или вот и такое донесение: «Казаки наседали на меня с криками ярыми: „Что ты нам о славе былой нашей толкуешь? Из ложки кашей кормишь, три короба обещаешь, а в глаза сухой стебель тычешь, в бок нож суешь. Лясы точишь, людей морочишь… Землю свою и вольности кровью своей еще деды и прадеды наши заслужили, кровью же и отстаивать их будем… Саблями долю казачью, братство и вольности добывали, саблями и защищать будем. Да не только сами, а и с крестьянами российскими вместе“».
А побывавший недавно в станице Нижне-Чирской представитель донского правительства рапортовал: «Казаки проявляли ко мне особливую небрежность и злые надсмешки. Выговаривали мне со свирепым видом и даже побои изрядные причинили. Зверски гомонили: „Мы деньгами на переселение (по двадцать рублей) не корыстуемся, для нас правда да воля — первее всего!“ А еще нагло грубили: „Лучше было бы, если бы приехал к нам не ты, а сам Алексей Иванович Иловайский, мы приготовили для гостя дорогого знатную прорубь на реке: выкупаем его чище, чем в бане“».
— Ишь, негодяи, до чего договорились! — атаман гневно отшвырнул донесение.
Вошел ординарец и доложил, что уже собрались все члены войскового правительства.
За большим столом, покрытым толстым зеленым сукном, сидели, оживленно разговаривая, восемь членов войскового правительства: толстый, с малиновой заплывшей жиром шеей начальник штаба Войска Донского генерал-майор Мартынов — один из богатейших помещиков на Дону; прославленный в боях с турками, седоусый, с орлиным носом генерал-майор Луковкин; худой, еще не старый, но с изборожденным глубокими морщинами лицом полковник Сербинов, ведавший «розыскным делом» на Дону; долговязый, неуклюжий, в очках, войсковой дьяк Мелентьев и еще четыре полковника.
Поздоровавшись с Иловайским, все уселись на свои места. Сел и атаман, положив перед собой стопку бумаг. Обведя строгим взглядом собравшихся, он неожиданно поднялся и сказал вежливо, но настоятельно:
— Прошу встать!
И когда все, недоумевая, встали, он проговорил торжественно:
— Долгом своим почитаю ознакомить вас с полученным мною вчера с фельдъегерем из Санкт-Петербурга высочайшим ее императорского величества указом на имя мое как войскового наказного атамана Войска Донского.
Иловайский громко и медленно прочитал указ:
— «К чувствительному прискорбию дошло до сведения нашего, что в некоторых из станин Войска Донского, а именно: в Пятиизбянской, Верхне- и Нижне-Чирской, Кобылянской, а паче в Есауловской открылось враждебное скопище, составленное из развратных людей, стремящихся буйством и неповиновением законной власти разрушить благосостояние добрых и верных казаков войска оного. Они не только не вняли гласу начальств своих, не только ослушались законов власти — напротив, противополагая ожесточение и неистовство кротости и убеждению станичных атаманов и протчих степенных и лучших благонамеренных людей… в безумии своем дерзали не токмо стращать начальников своих, но и били старшин, стариков и степенных людей… Мы, видя такое притеснение лучшим и благонадежным людям и таковые наглости от безумных, разрушающих спокойствие и собственность в станицах тех… повелели, в обеспечение и избавление благонамеренных добрых людей от насильств и разорения их от злых и развратных, ими уготавливаемых, придвинуть к оным войска под начальством генерал-майора Щербатова с таким предписанием, чтобы, подкрепляя благонамеренных и лучших, степенных, добрых и послушных людей, подавать им от войск команды своей руку помощи к избавлению их от насильств и притеснений дерзких ослушников… Если же беснующиеся возомнят наступать оружием, повелеваем силу отразить силою».
