Сравним: «Я был завсегдатаем всех пивных <…> По жизни — от привода до привода» = «Пропил, попел, попал, — привод! <.. > Пьянчужка, пахнущий пивною».
В раннем тексте герой назван пьянчужкой, а в позднем — люмпеном («Типичный люмпен — если по науке…»). И в обоих случаях он упоминает своего отца: «По почте папа перевод…», «У нас отцы — кто дуб, кто вяз, кто кедр».
А концовка наброска — «Полковник палкою порол» — два года спустя отзовется в песне «Зэка Васильев и Петров зэка», где героев тоже арестовали («привод») и отправили в лагерь, из которого они совершили неудачный побег: «Потом — приказ про нашего полковника, / Что он поймал двух крупных уголовников. / Ему за нас — и деньги, и два ордена, / А он от радости всё бил по морде нас».
Еще через несколько лет все эти мотивы перейдут в песню «Вот главный вход…» (1966), где лирический герой опять же выпивал («Но вчера меня, тепленького…»), хулиганил («А выходить стараюсь в окна»), подвергался «приводу» («.Довели до милиции») и избиению («И кулаками покарав, / И попинав меня ногами…»). Похожая картина возникнет в «Зарисовке о Ленинграде» (1967), где о главном герое, так же как в наброске «По почте папа перевод…», будет говориться в третьем лице: «Пропил, попел…» = «Пел немузыкально, скандалил»; «Полковник палкою порол» = «Получил по морде / Саня Соколов».
Итак, в «Я был завсегдатаем всех пивных…» лирический герой «полетел по жизни — от привода до привода». А после приводов в милицию он неоднократно отбывал срок: «Нигде никем не взятый на поруки». Подобный мотив уже встречался в песне «Простите Мишку!» (1963), где был «арестован Мишка Ларин за три слова»: «Говорю: “Заступитесь!”, / Повторяю: 11 На поруки!” / Если ж вы поскупитесь, / Заявляю: ждите, суки!». - и в повести «Дельфины и психи» (1968), где один из пациентов психбольницы пишет письмо на имя главврача: «Прошу отпустить меня на поруки моих домочадцев, выписанных вами вчера из этой больницы (Вы ведь ни разу не дали нам увидеться). <.. > Хватит, наиздевались, проклятые!» /6; 37/.
Интересная перекличка наблюдается между «Я был завсегдатаем…» и еще двумя стихотворениями, написанными примерно в это же время: «И нам маячит / Конечный пункт» («Мы без этих машин — словно птицы без крыл…», 1973; АР-14-187) = «Маячат мне и близости, и дали» («Я был завсегдатаем…», 1975) = «Вам такие приоткрою дали!..» («Я вам расскажу про то, что будет…», 1976). Во всех этих цитатах встречается мотив предвиденья. А перед строкой «Маячат мне и близости, и дали» была такая: «Я мажу джем на черную икру», — что вновь напоминает стихотворение «Мы без этих машин…»: «Еды по горло и легкий рейс» (АР-14-189).
Однако, несмотря на кажущееся изобилие, в «Я был завсегдатаем…» лирический герой признаётся: «На жиже — не на гуще — мне гадали».
Но почему именно на жиже? Да потому что этой жижей пропитана вся советская действительность: «Пылю по суху, топаю по жиже» («Реальней сновидения и бреда…», 1977), «Стихают страсти под луной, / Линяют, жухнут в красной жиже» («Упрямо я стремлюсь ко дну…», 1977; АР-9-117), «Сочится жизнь — коричневая жижа» («К 15-летию Театра на Таганке», 1979), «Я скольжу по коричневой пленке» (1969), «Я по скользкому полу иду — каблуки канифолю» («Я из дела ушел», 1973). Поэтому и: «Я грязью из-под шин плюю» («Чужая колея», 1972), «Грязью чавкая жирной да ржавою, / Вязнут лошади по стремена» («Купола», 1975), «Кто-то, в печи зачерпнув черно-жирную сажу, / Вымазал чистую Правду, а так — ничего» («Притча о Правде», 1977; АР-8-162).
И в итоге на этой жиже «нагадали» герою тюрьму, о чем он и сам говорит: «И покатился я, и полетел / По жизни — от привода до привода», — что восходит к песне «Таганка»: «Цыганка с картами, дорога дальняя, / Дорога дальняя, казенный дом. / Быть может, старая тюрьма центральная / Меня, парнишечку, по-новой ждет», — которую Высоцкий переосмысливал именно в таком, личностном, плане.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
А, в общем, что? Иду — нормальный ход.
Ногам легко, свободен путь и руки.
Позднее этот мотив повторится в песне «Грусть моя, тоска моя» (1980): «Одному идти — куда ни шло, еще могу, — / Сам себе судья, хозяин-барин». А еще раньше он встречался в песнях «Запомню, оставлю в душе этот вечер…» (1970) и «У меня друзья очень странные…» (1971): «Сегодня я сам — самый главный диспетчер, / И стрелки сегодня я сам перевел», «Но позвольте самому / Решать: кого любить, идти к кому», а также в «Чужой колее» (1972): «Я цели намечал свои на выбор сам». Во всех этих произведениях лирический герой демонстрирует свою независимость.
Что же касается самокритических характеристик обормот («А по уму — обычный обормот») и урод («Семья пожить хотела без урода»), то они встречаются и в ряде других произведений, написанных примерно в это же время: «И дразнили меня “недоносок”» («Баллада о детстве», 1975), «Теперь меня, дистрофика, / Обидит даже гнида» («Гербарий», 1976; АР-3-18), «Не везло мне, обормоту, / И тащило баламута / по течению» («Две судьбы», 1977 /5; 467/), «Он — апостол, а я — остолоп» («Райские яблоки», 1977). Кроме того, известно, что Высоцкий очень комплексовал по поводу своей внешности и однажды признался: «Ведь я же знаю, что я урод»[474].
Возникает также буквальное сходство между «Я был завсегдатаем всех пивных…» и «Чужой колеей»: «А, в общем, что? Иду — нормальный ход» = «Но почему неймется мне? / Нахальный я! / Условья, в общем, в колее / Нормальные» («А… что?» = «Но почему?»; «в общем» = «в общем»; «нормальный» = «нормальные»); «Ногам легко, свободен путь и руки» = «Желаешь двигаться вперед! / Пожалуйста!».
Похожая ситуация воссоздается в песне «Подумаешь — с женой не очень ладно!» (1969, ред. 1971), имеющей целый ряд параллелей с «Чужой колеей»: «Условья, в общем, в колее / Нормальные. <…> Авось подъедет кто-нибудь / И вытянет!» = «…Так давай, кривая, вывози! / В общем, всё нормально, всё в порядке…» /2; 459/ («условья… нормальные» = «всё нормально»; «в обшем» = «в общем»; «вытянет» = «вывози»); «Я цели намечал свои на выбор сам» = «Всё верно, в каждом деле выбор — твой» /2; 460/; «Сам виноват и слезы лью, / И охаю» = «Да, правда, сам виновен, бог со мной!». Да и со стихотворением «Я был завсегдатаем всех пивных…» у этой песни тоже есть общие мотивы, которые лишний раз говорят о том, что в обоих случаях действует лирический герой: «Подумаешь — в семье не очень складно,» (АР-2-94), «Ну что ж такого — выгнали из дома!» (АР-2-96) = «Семья пожить хотела без урода» /5; 35/, «Как выгнанный из нашего народа» /5; 341/.
Таким образом, лирический герой оказывается чужаком и в своем доме, и в обществе: в «Чужой колее» он попал в чужую колею, в «Песне автомобилиста» он «в мир вкатился, чуждый нам по духу», а еще позднее пригнал своих коней к «чужому дому» («Что за дом притих…»).
Этот же мотив реализован в «Мистерии хиппи», где лирическое мы называет себя «изгоями средь людей».
У нас отцы — кто дуб, кто вяз, кто кедр,
Охотно мы вставляем их в анкетки, И много нас, и хватки мы, и метки, Мы бдим, едим, восшедшие из недр, Предельно сокращая пятилетки.
Столь негативное отношение к «отцам»-болыневикам, которые были опорой советского режима, объясняется отчасти сложными взаимоотношениями Высоцкого с собственным отцом, который был убежденным коммунистом и не любил его песни.
И с каким презрением лирический герой говорит о своих родителях: «Собою сами сгнили старики — / Большевики с двенадцатого года»[475] [476], «Они — во гроб, я — вышел в вожаки», «В анкетки мы и вас вставляем, предки» (АР-16-178).
