дальше, щадя своих слушательниц, он налегал на гармонь и выдавал неразборчивое «тра-та-та-та», за которым, должно быть, скрывалось что-то очень уж соленое. На это из середины вагона залихватски отзывался некий общительный блатняга. У него, понятно, была своя программа:
Гоп со смыком, это буду я!Воровать — профессия моя!По карманам часто лажу,Из тюрьмы я не вылажу,И тюрьма скучает без меня!
Сидящий у окна безногий инвалид угощал водкой жалостливо пригорюнившихся женщин и, поднимая алюминиевую кружку, кричал нарочито бодрым голосом:
За здоровье живых!За неубиенных!За девушек молодыхИ за всех военных!
Вот такая голосистая, открытая и небезопасная жизнь текла в «пятьсот веселом». На нем-то и отправился рыночный воришка в дальний путь, в хлебные места. Конечно, билета у него не было, поэтому приходилось прятаться в тамбурах, на крыше вагона, под нижними полками. На вторые сутки повезло — удалось найти местечко на самом верху, на третьей полке. Там было тепло, уютно, и он уснул. Разбудили его люди в железнодорожной форме. От своих приятелей он слышал, что пойманных на железной дороге бьют нагайками. Что такое «нагайка», ему было неизвестно, и наказание посредством этого таинственного предмета представлялось ему невероятно страшным. Поэтому, когда выловленных безбилетников повели куда-то в голову поезда, он, едва увидя в одном тамбуре приоткрытую дверь, отчаянно сиганул из вагона. Подобный прыжок наугад в большинстве случаев означает почти верную смерть, но он остался жив. Скатился по насыпи, вскочил и без памяти чесанул со всех ног. Бежал он долго, пока были силы, а когда остановился, пришел в себя — разглядел, что вокруг один лес. И где-то очень далеко как будто лаяли собаки. Он двинулся на этот едва слышный звук. Путь показался ему неблизким. Сначала попалась узкая лесная дорога. Он пошел по ней и через некоторое время увидел за деревьями пару домиков, рядом с ними грузовую машину «студебеккер», палатки, оседланных коней. Что делать дальше, парнишка не знал. Ему вдруг стало боязно. Увиденное могло быть чем-то военным, а значит — очень строгим. Пока он стоял, из палатки вышел мужчина в полувоенной одежде — наверняка начальник. Он сразу заметил неизвестно откуда взявшегося подростка, удивился, подозвал к себе. Тот с опаской приблизился. Начальник оглядел его и при виде свежих царапин улыбнулся: «Да ты, брат, кажется, прямо с фронта! Небось проголодался?» Из кабины грузовика достал хлеб, мясные консервы. Поев, малый окончательно проникся доверием к приветливому и доброму начальнику, поэтому он без утайки рассказал ему всю правду. «Да, брат, дела неважнецкие, — сказал начальник. — Куда ж теперь тебя девать?» Опять заробев, малый отвечал: «А не надо никуда девать, я сам уйду». Начальник засмеялся: «Да ты не бойся, тебя никто не гонит. Хочешь со мной в тайгу? Я геолог. Ты будешь нам помогать. Только туда очень далеко. На самолете надо лететь». Для базарного воришки это было вроде сказки: самолет, геологи, дальние края. Он даже не поверил сперва, а когда поверил — расплакался… Недели через две начальник, несколько рабочих и этот парнишка оказались на прииске, далеко в северной тайге, где и провели всю зиму, которая в тех местах наступила довольно скоро. Начальник занимался своими непонятными делами, часто и надолго куда-то уезжал. Рабочие на берегу небольшой, но, как говорили, знаменитой когда-то речки копали глубокие ямы, называвшиеся разведочными шурфами. Парнишка делал подсобную работу: смотрел за лошадьми, помогал на кухне, на санях подвозил рабочим дрова, которых нужно было очень много, потому что шурфы копали «на пожог» — оттаивали мерзлую землю кострами, горевшими по целым суткам. Потом наступила весна. Отряд пошел еще дальше на север. Груз везли на взятых в эвенкийском колхозе оленях. Заехали в тайгу очень далеко. Стали там работать. Лето проходило быстро. Парнишка кашеварил, вместе с проводником-эвенком вьючил оленей и перевозил с места на место лагерь. Помогал рубить тропы во время переходов. Мало-помалу научился мыть шлиховые пробы. Работы хватало… Пришла осень. Вода по ночам уже начинала замерзать. Отряд повернул обратно. Шли долго. А когда до прииска оставалось два-три дня пути, случилась беда. Поздно вечером отряд остановился переночевать. Пока развьючили оленей, заготовили дрова, развели костер, стало совсем темно. И вдруг к огню подошел начальник. «Худое получается, мужики, — сказал он. — Пропала моя полевая сумка. В ней были деньги, чтобы рассчитаться с вами». Сумка это была особая — большая, из хорошей кожи, с блестящими замками. Начальник говорил, что ему подарил ее в Берлине американский офицер…
В этом месте рассказа Валентин припомнил, что был в геологии период, известный ему понаслышке и отдающий ныне трогательным архаизмом, когда начальники партий брали под личную ответственность очень крупные суммы и потом отчитывались за них в недопустимо простой по нынешним понятиям форме — чуть ли не на одном тетрадном листке. И в разговорах со старыми геологами Валентин ни разу не слышал, чтобы кто-то из начальников партий совершил в те времена хоть малейшую растрату. Почему так было? Иначе, что ли, понималось тогда взаимное доверие?..
Гомбоич особо подчеркнул, что дело происходило сразу после денежной реформы сорок седьмого года. Начальник имел при себе солидную пачку новеньких сторублевок. Его слова заставили всех вскочить. Посыпались тревожные вопросы, как да что. А получилось так: начальник рубил сухое дерево, а сумку, чтобы не мешала, повесил рядом на куст. Потом смотрит — ее нет… Конечно, все тут же кинулись искать. В безрезультатных поисках прошла вся ночь. Под утро собрались возле костра. Все были злы: подходило время получать расчет, а деньги пропали… Тогда в сезонных партиях подвизалось немало всяких темных личностей. Одного где-то разыскивала милиция, у другого не было надлежащих документов — только какая-то замызганная бумажка с неразборчивыми каракулями и смазанной печатью, у третьего был паспорт, но какой-то подозрительный. Попадались среди них воры, растратчики, дезертиры и даже пособники гитлеровцев, бежавшие в Сибирь из западных областей страны. («Публика, пожалуй, не чета нынешним бичам», — отметил про себя Валентин.) Все это было понятно: послевоенная разруха, серьезные работники позарез нужны на заводах, в колхозах, и они люди оседлые, у них семьи, они не побегут в тайгу за сезонными рублями. Поэтому-то начальники партий и бывали вынуждены брать на работу тех, кто оказывался под рукой, и на непорядки с документами старались смотреть не слишком строго…
Итак, после продолжавшихся почти всю ночь поисков всем стало ясно, что сумка с деньгами не потеряна каким-нибудь случайным образом, а украдена. Начали думать, прикидывать, кто где находился во время пропажи. Выходило, что все были тут, на глазах друг у друга, и только парнишка, собирая хворост, носился туда-сюда. «Он дюбнул! — мгновенно явилась мысль. — Больше некому. Наловчился по своим базарам-вокзалам!» Из глупого бахвальства малый не раз рассказывал рабочим про свои рыночные похождения, и вот теперь это вышло боком. Ему было сказано: «Признавайся, шпана: стырил сумочку? Не скажешь — искалечим. В костер посадим». Стали бить. Валентин весьма живо представил себе это: ночь, тайга, полыхает костер… и человек восемь взрослых мужиков бьют подростка. Они наверняка забили бы его насмерть, потому что, заражаясь злобой друг от друга, как это бывает в подобных случаях, постепенно распалились, озверели бы до последнего предела. Но тут вдруг что-то произошло — избиение разом оборвалось. Парнишка еле-еле разлепил глаза и увидел возле себя начальника, а в стороне, поодаль — тех, сгрудившихся в кучу, с перекошенными злобой лицами, со слюдяным блеском в глазах. Выкрики: «За шпану заступаешься? А может, ты сам и подучил его?» — «Чушь! — отрезал начальник, не повышая голоса. — Деньги деньгами, но там еще были документы. И если они не найдутся, то мне или под суд идти, или пустить себе пулю в лоб». — «Ну так дай нам шпаненка — мы из него всю правду вытащим!» — «Нет, увечить мальчишку не позволю!» Те отвечали густым матом, взялись за топоры, извлекли ножи. Начальник вынул парабеллум: «Я фронтовик, рука не дрогнет, а в обойме восемь патронов. С кого начнем?» Мужики притихли, попятились. «Разойдись! — непререкаемо скомандовал начальник. — Всем отдыхать. Утром разберемся». Те поворчали, начали разбредаться. Начальник постоял немного, потом присел возле костра и окаменел, уставясь в огонь. О чем он думал? Наверняка меньше всего о том, что вот он сидит у огня, весь на виду, и метнуть в него топор из-за ближайших кустиков — пара пустяков… Секретные документы всегда и везде есть вещь серьезная, но тогда, сразу после войны, за них спрашивали особенно сурово. (Как прикинул Валентин, речь, вероятно, шла, главным образом, о топографических планшетах.) Так что его слова насчет пули в лоб были сказаны не вгорячах и не эффекта ради…
