Уже из коридора Скворцов сплюнул на порог кухни вязкой слюной. Он почти покинул квартиру, почти выбрался из этого болезненного ада, когда в спальне громко заплакал ребенок. Макар застыл, от макушки до пяток покрываясь мурашками.
– Ну что? – с мрачной веселостью спросил Енот. – Встрял?
* * *
Как во сне, Макар двинулся на голос. Скальпель, поблескивающий свежей кровью, дрожал в напряженных пальцах. На подошвы налипли тонны грязи, иначе чем объяснить, что ноги не желали слушаться? С каждым шагом худший кошмар Макара становился реальнее и плотнее. А еще с каждым шагом крепла уверенность, что тот мужик с мачете неспроста перерезал себе глотку.
Не доходя до колыбели, Скворцов замер в нерешительности. Ребенок орал самозабвенно, захлебываясь от жалости к себе. Временами даже казалось, что плачут несколько детей разом. Макар никак не мог понять, чего в крике больше: голода или обычного недовольства.
Откуда здесь вообще ребенок? Почему в мире, где доживают последние дни немногочисленные грешники, оказалась чистая, не успевшая нагрешить душа? Чем могло дитя заслужить такое? Вопросы метались в голове Макара, и среди них был один, самый большой, самый страшный, самый вечный из всех вопросов: что делать? Что делать? Что же, мать вашу, делать?!
Ответ всплыл, растолкав стаю вопросов. Так всплывает раздутый труп, распугивая мелкую рыбешку.
– Игры надо доигрывать, а работу – заканчивать, – сказал Енот каким-то не своим голосом. – Закончи то, что начал. Просто закончи, а там – будь что будет.
И исчез. В кои-то веки пропал, перестав изводить Макара пустой болтовней. Эхо чужого голоса в голове Скворцова звучало уверенно и ясно. Закончи. Доиграй. Заверши.
Еще не зная, как именно он закончит начатое, но боясь, что пропадет решимость, Макар заглянул в люльку. Ребенок лежал там, маленький, голый и беззащитный. Пухлые губки упрямо сомкнуты, глаза закрыты, крохотные руки трогательно тянутся вверх, навстречу Макару. Скворцов вдруг понял, что еще минута в этом кричащем бедламе, и он свихнется окончательно.
Он перегнулся через бортик, нащупал на спине младенца кнопку и выключил его. Навалилась тишина, такая тяжелая, что дрожащие ноги подогнулись. Макар озлобленно пнул горку пустых пачек из-под пальчиковых батареек, вцепился пальцами в люльку, чтобы не упасть. Тяжело дыша, он огляделся по сторонам. Решение пришло мгновенно. В углу, высунув трубу в забитую фанерой форточку, притулилась пузатая буржуйка. Макар открыл дверцу. Огонь небольшой, не огонь даже, тлеющие головешки, но должно хватить.
Скворцов пинком опрокинул печку на бок, высыпая оранжевые угли на пол. Заботливо подпихнул поближе сваленные у кровати книги. Когда на полу заполыхал небольшой костер, Макар покинул поганое место с его живыми мертвецами и пластиковыми детьми.
Заразу нужно выжигать. Макар усвоил это на личном опыте.
Инквизитор
Тамбов, июль
Дверь открывалась тяжело и долго, будто сделанная из камня, а не из дерева. В лицо ударил теплый воздух, наполненный запахами двух десятков взрослых, не слишком чистоплотных тел. В тишине, под сип собственного дыхания, эхом гуляющего в черепной коробке, Макар шагнул внутрь. Во сне этот шаг был дли-и-ин-ны-ы-ым, словно пытался покрыть расстояние от континента до континента. В реальности все было быстрее, он это хорошо помнил. Гораздо быстрее.
Во сне вообще многое было иначе. Например, звуки. Той зимой, собираясь войти внутрь, чтобы сделать то, ради чего явился, Скворцов тщательно заткнул уши мокрой ватой. Лучше бы подошел, конечно, пластилин, но Макар опасался, что потом не сможет вытащить его обратно. А он совсем не собирался остаток жизни проходить глухим. Да и не было в психушке пластилина. Зато ваты – хоть отбавляй. Макар смачивал ее во рту и яростно заталкивал в уши, покуда не исчезли все звуки, кроме шума бегущей по венам крови. Но во сне все усилия пошли прахом. Скворцов ощущал в ушах мокрые комочки, однако толку от них было немного.
Дежурящая у входа седая мумия, которую покойный Дубровин называл Митричем, шагнула вперед, заступая дорогу. Беззубый рот умалишенного задрожал, скривился, выплевывая на пол замусоленную корку хлеба. Митрич обвиняюще нацелил указательный палец на Макара и сказал чистым, глубоким, хорошо поставленным голосом:
– Опять явился, ууу-бий-ца?!
В реальности Митрич прошамкал что-то нечленораздельное, но во сне… о, да! Во сне он каждый раз упрекал Макара, а тот, напуганный этим чуждым, нечеловеческим голосом, вынужденно начинал повторять многократно пройденный путь. Широко расставив ноги, Макар двумя руками воздел топор под потолок, а затем с силой опустил его на седую трясущуюся голову. Расколов ее, как переспелый арбуз.
– Мы свое призванье не забу-у-дем, смех и радость мы приносим лю-у-дям!
В реальности Скворцов не слышал, что за песня играла тогда в колонках. Когда все закончилось, он дошел до CD-проигрывателя и в два удара превратил его в груду обломков. Для Макара вся эта кровавая свистопляска прошла под аккомпанемент тишины. Но отчего-то он ни на секунду не сомневался, что именно эта песня играла тогда, когда он принес несчастным психам «смех и радость».
Бесполое существо, неподвижно стоящее у стены, рассмеялось звонко и радостно, глядя, как потешно дрыгает ногами Митрич. Оно хохотало, сгибаясь пополам, придерживая руками прыгающий живот. От натуги его лицо стало пунцовым, как от удушья, но короткие хриплые смешки все падали из широко распахнутого рта, все падали и падали, покуда Макар не перерубил существу позвоночник. Опухшее лицо уткнулось в пол, тело застыло в нелепой позе – колени подтянуты к груди, задница отклячена кверху. Но так заразительно громок оказался этот истеричный смех, что его тут же подхватили все стоящие рядом психи.
Тыча в Скворцова пальцами, они веселились отчаянно-неумело, но искренне. Грубый смех, хриплый, отрывистый, походил на лай. Они окружали Макара со всех сторон, двуногие безмозглые существа, и лаяли на него, лаяли, лаяли, лаяли, а он пятился, перепуганный, размахивая тяжелеющим с каждой секундой топором. Скворцов боялся, что потные ладони не удержат оружие и оно выскользнет, улетит в толпу двуногих псов, стягивающих кольцо вокруг жертвы. И тогда, с голыми руками, один против стаи, он не выстоит. Он будет смят, раздавлен, разодран скрюченными пальцами и тупыми зубами…
* * *
Только память о том, что этого не было, никогда не было, перезагружала утомленный мозг, словно на другой канал переключала. В этот момент Макар обычно просыпался, покрытый липким от пережитого ужаса потом. Бутылку с водой он загодя ставил в изголовье. Крышку откручивал тоже заранее. После кошмарных снов (а с недавних пор все его сны стали кошмарными) трясущиеся руки не всегда могли справиться с тугой резьбой.
Просыпаясь, он пил долго и жадно, восполняя потерю жидкости. Зимой такие пробуждения были хуже всего. Очнуться в промокшем едва ли не насквозь спальнике в холодной, не отапливаемой квартире – удовольствие не из приятных. Летом, когда донимала жара, спасали открытые настежь окна. От снов, к сожалению, не спасало ничего. Макар пробовал снотворное, но быстро отказался от этой затеи. Малые дозы не избавляли от кошмаров и при этом не давали вырваться в реальность, заставляли просматривать сон до самого конца, порой несколько раз за ночь. А от больших Макар впадал в тягучее черное беспамятство, после которого просыпался полностью разбитым. Хуже всего было то, что от снотворного он выпадал из жизни. Точно какое-то божество с извращенным чувством юмора ржавыми ножницами отрезало большую часть отведенного на сон времени. Ночь перестала существовать, став призрачным промежутком между закатом и рассветом. И ночью кто угодно мог сделать с Макаром что угодно. Прирезать. Поджечь. Замуровать.
Так что от таблеток Скворцов отказался, вернув себе относительное спокойствие за свою шкуру. Это пошло в плюс. В минус же пошло то, что кошмары, словно наверстывая упущенное время, навалились с утроенной силой. Они терзали Макара зубами и пальцами давно мертвых сумасшедших, рвали его на части, еще живого, сопротивляющегося. И даже после пробуждения не уходили далеко. Залегали в густых тенях незнакомых квартир, вдоль плинтусов скользили за Макаром, куда бы он ни пошел. Только это были уже не кошмары, а воспоминания. Реальные, как и все, что он сделал.
