— Мне о тебе Каретников сказал, — немного погодя пояснил Сорокин. — Есть, мол, у нас новенький замполит, донбассовец… Соображаю — фамилия и имя сходятся… Ну, а когда узнал, что сей Алексей — видишь, как рифмы сыплются? — имел какое-то отношение к Дворцу культуры, сразу определил — не кто иной, как ты… И сюда!
— Ну, а мне бы никогда и в голову не стукнуло, кто укрылся под таким прозвищем.
— Ну, веди, веди земляка к себе, пусть отдохнет, — улыбаясь вместе со всеми, сказал Алексею Фещук.
В Нагоровке Алексей не так уже близко знал Сорокина, хотя одно время тот даже руководил литературным кружком во Дворце. Отношения их были полуслужебными-полуприятельскими. Секретарь редакции иногда разживался у директора Дворца контрамарками на спектакли для себя, для жены, а то и для друзей, для жен друзей. И Алексею не раз удавалось, вопреки бухгалтерским запретам, тиснуть бесплатно объявления в газете. Порой пробегала между ними и черная кошка. Это когда Сорокин, вот так проникнув по контрамарке в зрительный зал, отвечал затем вопиющей неблагодарностью. В хлесткой рецензии разносил какой-либо концерт или случайно заехавшего гастролера. Но сейчас даже этот, подчас явно несправедливый разнос вспоминался без зла. Тяжело было только возвращаться памятью к их последней встрече на крыльце школы перед опустевшим Домом Советов и к тому, как Сорокин ужаснулся, когда Алексей сказал, что ротацией теперь займется истребительный батальон…
— После того, как ты послал меня к черту, я оказался там же, где и ты, в Средней Азии… Только чуть подальше, в Ленинабаде, — рассказывал Сорокин. Сейчас наедине с Алексеем он словно снял с себя маску бывалого, тертого Макара Минометкина, глаза его стали задумчивыми, грустными. — Ну вот, там, в Ленинабаде, взяли меня библиотекарем в санитарный поезд… Видишь, как воюем, и такая должность есть, раньше я даже не знал… В общем, два рейса прошли удачно, а на третьем под Великими Луками разбомбили… Попал в резерв Главполитуправления… Донской проезд, пять… Оттуда в армейскую редакцию… Выходит, какое-то время находились в Вологде рядом. А ты где именно был на Северо-Западном? На Ловати? Александр Невский у тебя оттуда? «Мой предок Рача мышцой бранной святому Невскому служил…» Здорово сказал товарищ Пушкин. «Бранная мышца»! Она, я вижу, и у тебя окрепла. Ты и там, в батальоне, комиссарил?
Алексей стал было рассказывать, но когда увидел, что Сорокин этак деловито, буднично вынул блокнот и начал в нем что-то черкать, то сразу рассказ оборвал.
— Э, нет, дружище, так у нас разговор не получится.
— Почему? — в притворном изумлении округлил глаза Сорокин.
— Потому что не собираюсь стать героем твоего очерка. Может, когда-нибудь попозже, если еще встретимся, а сейчас рано. Избавь, пожалуйста.
— Да ты откуда взял, что я хочу сделать тебя героем? — в свой черед шутливо запротестовал Сорокин. — А если я собрался тебя хорошенько пропесочить? Ты забыл о моем основном армейском амплуа?
— Это уж другое дело… Но и тогда надо начинать не с меня. Отправляйся в роты.
— Ладно, не будем терять времени, еще ночью наговоримся. А сейчас и в самом деле похвались хорошим ротным парторгом… Есть в батальоне такие?
Алексей подумал о Солодовникове.
— А блокнот у тебя запасной имеется?
— Он что, такой разговорчивый?
— Ну, это уже как сумеешь к нему подойти, расшевелить.
— Пока удавалось. Позавчера получил интервью, а заодно с ним двадцать литров бензину даже у начальника тыла…
Солодовникова они нашли позади землянки, под яблоней. Что-то негромко читал. Трое бойцов плашмя лежали на траве, уперев локти, как пулеметные сошки, в землю, слушали. Осташко, еще подходя, жестом руки разрешил не подниматься.
— Что читаете, Солодовников?
— Иваном Куликовым заинтересовались, товарищ капитан.
— Нравится?
— Занятно, встречались и мне такие…
— Ты мне больше не нужен, — шепнул Алексею Сорокин, в голове которого, возможно, уже мелькали первые строчки будущей корреспонденции: «Я застал парторга роты, когда он знакомил своих товарищей по оружию с новым фронтовым рассказом Бориса Горбатова…»
Наведавшись к яблоне спустя полчаса, Алексей еще издали увидел, как одна за другой вспархивали под быстрым карандашом Степана страницы блокнота. Слышался голос Солодовникова:
— Ну, а пятый — Владимир. Этот связист. Уже четвертый год в армии. Воевал под Львовом, под Ленинградом.
Осташко понял, что появился рано, и не стал подходить. Впереди были еще Александр, Иван, Федор, сам Павел… Сорокин вернулся только перед ужином.
— Ну, Алеша, спасибо! В счастливый день я к тебе попал. Ошеломлю всю редакцию. Девять богатырей! Вот это Матрена Ефремовна постаралась! Послала на фронт два расчета… Эх, всех бы разыскать! Да не в очерк, а в плакат… И на все фронтовые перекрестки, на все станции… Смотрите, какая семья взялась за мечи!.. Большевики, хлеборобы, шахтеры, токари, трактористы… Такому парторгу есть что сказать солдатам. Отцовской крови! За таким пойдут!..
— Сами бы дошли только… Говорил он тебе, что от Владимира с первого дня войны нет писем? — спросил Осташко. — А он, видимо, политруком был… Красную звезду на рукаве носил…
— Что ты так сразу «был, был»… А может, партизанит? Война большая, Брянские и Калининские леса тоже не малые…
Новожилов принес и, почему-то виновато вздохнув, поставил на стол котелки с ужином. Сорокин пододвинул один, мельком заглянул в него, но, словно чего-то ожидая, не стал пока есть, продолжал говорить.
— Остывает, — перебил его Алексей, приглашающе кивнув на котелок. — Ложка с собой или, может, дать?
— Послушай, у тебя что, в самом деле ничего нет? — почти испуганными глазами глянул на земляка Сорокин.
Ах, вот в чем дело! Алексей рассмеялся.
— Второй эшелон, друг. Ничего не поделаешь. Не положено.
Степан величественно поднялся из-за стола.
— Где моя шинель?!
— Не дури, садись и ешь, — рассердился Алексей, подумав, что Сорокин собирается уйти.
— Я спрашиваю, где моя шинель?! — повышая голос, повторил Сорокин и, найдя ее, полез в карман, загадочно задержал там руку и вытащил флягу. — Сегодняшний день, быть может, подарил мне лучший очерк, а ты хочешь ужинать на сухую.
— Это что, тоже результат встречи с начальником тыла?
— А ты думал, что он богат только бензином?
Разлили.
Сорокин протянул руку к третьей, стоявшей на подоконнике кружке, глянул на Новожилова:
— Выпьем, старина?
— Я, товарищ капитан, вообще не пью. Категорически, — опасливо посмотрел Новожилов на замполита. — Но когда вот так предлагают, то считаю, что это от бога, и отказаться не смею…
— И часто тебе от него перепадает?
— Да пока не обижал.
— Ну, а это не от бога, а от Макара Минометкина.
Подняли кружки.
— За всех девятерых Солодовниковых! — торжественно провозгласил Сорокин. Немного погодя, уже закусив, тряхнул пустой флягой, точно сожалея, что не удастся выпить за каждого из братьев в отдельности.
Потом они лежали на топчанах, вспоминали Нагоровку, Донбасс.
— Хочешь, почитаю стихи? — предложил Сорокин.
— Свои?
— Отчего бы я стал читать чужие? Ты и сам грамотный. А эти на наборную кассу не рассчитаны. Просто так… Жене вместо писем… Не все же время быть Макаром. Порой нахлынет и иное…
Не меняя позы — он лежал на спине, закинув руки за голову, — Степан словно бы и стихами продолжал недавние раздумья. И Алексей слушал его, тоже отдавшись своим раздумьям. Не стал судить — хорошие ли это стихи или плохие… Только мимолетно всплыла в памяти та, к которой они были обращены. Когда-то в директорской ложе она, придвинувшись вплотную к барьеру, любила вертеть по сторонам своей хорошенькой чернокудрой головкой. Но перед глазами Алексея сейчас встала и другая, светленькая, незнакомая Степану.
А Степан между тем тихо, приглушенно продолжал:
…Где ты теперь, отцовская могила?Разрывами снарядов взметена.Его ты прах навряд ли сохранила,Но в памяти моей навек сохранена…
И эти последние строки вызвали в памяти Алексея свое — август сорок первого года, когда отец уезжал в Тихорецкую. Не поцеловались даже на перроне, грубовато, по-мужски отогнали прочь тревогу друг за друга… А вот оно каким затянувшимся оказалось то, августовское, прощание…
Степан, припоминая выпавшие вдруг из памяти следующие строфы, что-то невнятно про себя залопотал, забубнил, но так и не припомнил, резко отвернулся лицом к стене:
— Ладно, хватит. И прошу тебя — ни слова! Никаких оваций. Будем спать.
7
Поверяющие — их было трое — приехали перед вечером, и, глядя, как они после дальней дороги не спеша приводили себя в порядок, чистили запыленную одежду, умывались, ужинали, не спеша просматривали разные инструкции и вопросники, можно было подумать, что этак не спеша, покладисто потянется завтра и все остальное. Когда Осташко усомнился, не помешает ли поверке ожидавшаяся в этот вечер кинопередвижка, поверяющие запротестовали: «Пусть приезжает… Что она везет? «Антон Иванович сердится»? Тоже посмотрим».
