Поверяющие — их было трое — приехали перед вечером, и, глядя, как они после дальней дороги не спеша приводили себя в порядок, чистили запыленную одежду, умывались, ужинали, не спеша просматривали разные инструкции и вопросники, можно было подумать, что этак не спеша, покладисто потянется завтра и все остальное. Когда Осташко усомнился, не помешает ли поверке ожидавшаяся в этот вечер кинопередвижка, поверяющие запротестовали: «Пусть приезжает… Что она везет? «Антон Иванович сердится»? Тоже посмотрим».
В сумерках в ложбине замолотил движок.
Гостей уложили спать в штабном домике. Фещук и Осташко постелили себе во дворе, под навесом, кинув туда охапку накошенной хозвзводом луговой травы. В предчувствии завтрашнего напряженного дня оба силились поскорее заснуть и уже дремали, но тут скрипнула дверь. На крыльце, освещенная луной, показалась дородная фигура старшего поверяющей группы — полковника из армейского отдела формирования. Фещук стал обеспокоенно вспоминать — сказал он приехавшим или не сказал, куда в случае чего идти. Но шаги и уверенно нацеленный мотыльково-белый луч фонарика приближались к ним, спавшим. А потом в ночную тишину, перебиваемую лишь отдаленным знойным стрекотанием сверчков, полнозвучно упало:
— Объявляю тревогу!..
Ракетница была у Фещука с собой. В небо поднялись рябиновые гроздья, и еще не померкли, еще трепетали их отблески на холмах, в стеклах штаба, на откинутой крышке часов, которые держал в своей руке полковник, как сапоги и гимнастерки были надеты. Фещук и Алексей, на ходу затягивая пояса, побежали к пункту сбора. И началось привычное, знакомое и, как всегда, пугающее какими-либо неожиданностями, мыслью о чем-либо непредусмотренном, упущенном, позабытом. Ведь не могло не волновать то, ради чего все это предпринималось и задумывалось. Бой!.. Завтра или послезавтра, на раннем ли рассвете или вот так же ночью, внезапно, но, позванные на бой, на смерть, они не будут медлить, вступят в него готовно. В любую минуту! По присяге!
Полковник подходил к двухшеренговому строю шагом, который был выверен так же, как его часы. Алексей посмотрел на свои. Собрались и построились за шесть минут. Почти как в училище. Пожалуй, неплохо. Никто не запоздал, никто виноватым голосом не просит разрешения стать в строй. Все на месте. Кажется, довольны и поверяющие. Разошлись для беглого осмотра по ротам.
Фещук и Алексей думали, что вслед за тревогой будет отдан приказ на какой-либо короткий марш-бросок. Но поверяющие ограничились общим сбором, проверкой наличия оружия, затем последовала команда разойтись. Несколько минут в темноте цигарки искрились кучно, затем огоньки поплыли, закачались порознь.
Два наступивших за этой ночью дня были насыщены большими и малыми заботами, удачами и неудачами так туго и плотно, как под самую завязку бывает набит вещмешок новобранца. Политическую подготовку проверял майор из политотдела корпуса, пожилой, с гладко зачесанными назад волосами и желтоватыми глазами. Алексей поеживался от его дотошных вопросов, и порой, словно бы в утешение, хотелось себе представить, как в свою очередь будет поеживаться он, когда корпус станут проверять инспектора из штаба фронта. Но никакого утешения от этого не возникало. Майор легко и умело нащупывал не какие-то неожиданные для Осташко, ранее не замечаемые им промахи, а те, о которых он знал, которые предугадывал и потому теперь испытывал за них как бы удвоенную вину.
Но к концу третьего дня, когда уже провели и беседы в ротах, и совещание парторгов, и сбор агитаторов, почувствовал Алексей, что его поверяющий стал вроде бы доверительней, мягче. Алексей уже знал, что до войны он работал в Наркомпросе, руководил там каким-то методическим кабинетом. И это появившееся в нем новое, сближавшее обоих настроение схоже было с тем, с каким преподаватель на большой перемене покидает учительскую, чтобы запросто со всеми потолкаться в школьном коридоре.
Вечером третьего дня они возвращались с комсомольского собрания.
— Немного завидую вам, капитан, — неожиданно произнес майор. — Да-да! Завидую вашим годам и, следовательно, вашей должности.
— Да на сколько же вы старше, товарищ майор? — схитрил было Алексей, имея в виду только возраст и уклоняясь от того, чтобы сопоставлять остальное.
— И десять лет на войне весомая разница. Да и не только на войне. Когда я окончил пединститут и стал преподавать, то был старше своих учеников всего на десять лет. А на фронте такие, как я, оседают в корпусе, в дивизии, встречаются изредка и в штабах полка, а уже ниже не найдете.
Алексей молчал. Они шли степью, трава уже подросла по щиколотки, из-под ног не раз взлетали какие-то пичуги, скорее всего жаворонки.
— Скажите, капитан, вы сами давали кому-нибудь рекомендацию в партию?
— Здесь пока не имею права. В этом батальоне всего два месяца.
— А уже вот сейчас, будь у вас это право, хотелось бы им воспользоваться?
— Разумеется.
— А ну-ка назовите своих будущих кандидатов. Есть такие? Расскажите о них…
Алексей с минуту молча перебирал в памяти знакомые лица.
— Готов дать не задумываясь Талызину… Он здешний, орловский, воюет с сорок первого. Считаю, что подготовлен и лейтенант Золотарев. Дал бы, пожалуй, и Рынде, помните, вы спросили его о знамени?
— А если бы попросил рекомендацию Янчонок?
Алексей подумал.
— Пожалуй, еще молод. Он и в комсомол вступил только перед отъездом на фронт. Разве что накануне боя…
— А я бы дал и сейчас. И уверен, что он меня не подвел бы. Вспомните, как горячо, пылко говорил он о воинской чести… Не заученно, а по-своему, как подсказывает сердце, хотя все испытания для него еще впереди и всей тяжести их он не знает… Кстати, вы с какого года член партии?
— С тридцать восьмого… Долго ходил в кандидатах, был закрыт прием.
— Вот видите, стали коммунистом уже в зрелом возрасте… Я примерно тоже… Кандидатом приняли на рабфаке, а членом партии стал в начале пятилетки на Магнитке, работал там в учкомбинате. А Янчонок имеет право стать им и в свои двадцать… И это право дала ему партия по самой высшей и единственной справедливости… Вы, кажется, кончали военно-политическое ускоренным порядком?
— Да, за шесть месяцев.
— А у таких, как Янчонок, войной все ускорено. Юность, возмужание, гражданская зрелость. Вот перед боем пишут заявления — хочу умереть коммунистом. Почему так пишут? Он молодой, знает, что, возможно, ему не суждено получить от жизни все то, что она приносит — большую любовь, радость отцовства, выросшие знания и опыт, гордость за свой труд, уважение товарищей по труду… Но, допуская вероятность лишиться всего этого, он все-таки стремится хотя бы в какой-то час взглянуть на мир с самой вершины истории. С той, с которой смотрели на мир Ленин, Дзержинский, Киров, Шаумян, Гастелло… Это — честь, но перед атакой это и выношенное в душе право. Подняться, быть на этой вершине, прожить жизнь сполна! Понимаете, стремление прожить жизнь, вопреки всему, сполна! И я, старый школьный работник, не отказал бы в этом праве никому из своих учеников…
Разговаривая, они совсем замедлили шаг, затем остановились, закурили. Лицо майора, освещенное неярким огнем спички, было торжественно-строгим, каким оно бывает, когда человек поверяет собеседнику свое самое сокровенное, выношенное давно, в долгих раздумьях.
— Как у вас сложились отношения с комбатом? — уже другим, деловым тоном спросил майор, снова продолжая путь. — Довольны им?
— В каком смысле?
— Чувствует ли он свою ответственность за то, чем раньше главным образом занимались мы, политруки? Вы его заместитель, помогаете ему, а как помогает вам он?
— Пожаловаться не на что.
— Он кадровый командир?
— Да, был кремлевским курсантом… Рассказывал однажды, как стоял часовым у Мавзолея Ленина.
— Гм… Нам об этом ни слова… Поскромничал, видимо… — Майор помолчал, о чем-то раздумывая, потом спросил: — Вы сами бывали в Москве, на Красной площади, в Мавзолее?
— Дважды.
— Я почему об этом спросил… Очевидно, вы и сами замечали, проходя мимо часовых в Мавзолей. Они все кажутся схожими и потому словно бы безымянными, каким-то символом народа, который охраняет своего вождя… А между тем, вдумаемся, у каждого из них своя неповторимая родословная, своя неотделимая от жизни Родины биография… Кто с Волги, кто с Днепра, из рязанских и полтавских сел, с той же моей Магнитки, с ваших донецких шахт… До призыва в армию это просто Петьки, Алешки, Никишки, а вот повзрослели, надели шинели и стоят на самом первом посту. Поднялись к той самой вершине, о которой мы с вами говорили… Так что пусть ваш Фещук не скромничает… И, кстати, ваша задача сделать так, чтобы солдаты знали своих командиров, они у нас замечательные и разнятся, отличаются друг от друга не только количеством звездочек на погонах…
