встреченное хихиканьем, провожено слезами».
Афанасию Васильевичу легче было понять настроения свободолюбивых швейцарцев, чем непокорную натуру собственной жены. Ее физическое присутствие лишь усиливало духовную отчужденность. Она ушла от него в свой внутренний мир, держала под семью запорами тайники своего сердца. Но однажды в письме к Аксакову, человеку отнюдь не близкому, вдруг поверила самое сокровенное — свое житейское и художественное кредо. Для понимания личности и писательской позиции Марко Вовчка это послание, написанное в переломный период жизни, дает больше, чем десятки ее писем к испытанным друзьям.
«Мы тут прочли, что в Киевской и Черниговской губерниях взяты заговорщики, что между ними много офицеров и чиновников. Я думаю, что брат мой тоже взят, но еще не знаю наверно. Грустно это было, но всю печаль одолевает что-то живое, будто веселое, хорошо услыхать было, что есть люди, что любят неблагоразумно, что верят неблагоразумно. Благоразумие мне — как очень важная и корыстолюбивая госпожа, — никак ей не хочется поклониться, а разминуться желаешь с нею».
«Я работала. Кончаю теперь работу свою. Писала я сдуру, как говорится, а мыслей не проводила, разве сами провелись. Скажите, как это сбираться о чем-нибудь говорить нарочно? Это все равно, что сбираться кого встретить поласковее или пожарче поблагодарить — только и будет, что совестно. Я люблю обо всем думать, а если нечто замышлять стану, выйдет уже совсем нехорошо, может, и хорошо, да не по правде, а мне очень правды хочется».
«Я обстановки никогда не ищу для того, чтобы писать, просто и не думаю. Да разве вы думаете, что взобраться на гору и описать сейчас? Вы стали бы писать портрет с хорошего человека, если бы к нему попали? Лучше на самого его наглядеться. Я, право, не ищу ни камина пылающего, ни диких скал для работы своей. Как это я буду приготовлять то-то и то-то для того, чтобы получше написалося. Одной побыть надо мне, да и то, может, потому, что я люблю побыть одной. А уже если пишется, то пишется и тогда, когда голова болит, в лихорадке, когда дети кругом беготню подняли и под руку толкают, И в ухо кричат, и печка не горит, а дымит».
В Швейцарии еще больше окрепла ее дружба с Пассеком, Я после десятилетней семейной жизни прекратился брачный союз с Афанасием. Но так как по условиям того времени для юридического расторжения брака не было достаточных оснований, она продолжала считаться его законной супругой, а впоследствии — «вдовой надворного советника А. В. Марковича».
ВЫСОКАЯ ВОЛНА
Все лето и часть Осени она провела в разъездах. Охота к перемене мест вообще была свойственна ее непоседливому характеру. Возникали прожектерские планы путешествия в Палестину или в Америку. «Я не ручаюсь, — предупреждала она Станкевичей, — что вы не получите от меня когда-нибудь письма из девственных лесов». Разумеется, это были только мечты. Пришлось ограничиться заурядными способами передвижения и обыкновенными экскурсиями по туристским дорогам Швейцарии, Германии и Франции. Но и это было немало.
Частые поездки по заранее не предусмотренным маршрутам вызывались не одной только любознательностью. Без помощи посредников Мария Александровна не могла бы поддерживать отношения с редакторами журналов, с петербургскими и московскими издателями. Заботы об устройстве литературных и семейных дел заставляли ее искать встреч с влиятельными людьми, назначать свидания друзьям в самых неожиданных местах. Нужно было обеспечить дальнейшее поступление жизненных ресурсов и заручиться солидными протекциями, чтобы определить Афанасия Васильевича на службу.
Правда, он и сам пытался что-то предпринять. Ездил в Мюнхен к Аксакову: вел с ним переговоры, переписывал ему какие-то бумаги, но ничего определенного «благодетель» не обещал. Афанасий пропадал почти целый месяц и вернулся как в воду опущенный.
Оставив на его попечение Богдана, Мария Александровна 27 мая отправилась в Париж. На следующее утро ее встретили на вокзале Станкевичи и отвезли к себе — в отель Бретениль на Рю Дофин. Тотчас же по прибытии она известила Тургенева: «Я приехала сегодня. Скажите, когда вам можно прийти, — я буду ждать».
Иван Сергеевич собирался в Соден на воды. Отложив все дела и взяв на себя роль гида, он гулял с ней по набережным Сены, показывал сокровища Лувра, возил на Елисейские поля и в Булонский лес, знакомил со своими приятелями.
В Париже жил в это время Василий Петрович Боткин, известный либеральный литератор, автор «Писем об Испании», статей о западной литературе, философии и музыке. Только что приехавший с курорта, «загорелый, здоровый, медом облитый», он держался как истый европеец и как будто нарочно старался показать своими безупречными манерами и утонченными вкусами, что не имеет ничего общего с московскими купцами, разбогатевшими на торговле чаем. Из нескольких братьев Боткиных только один Петр продолжил отцовское дело, а другие, получив свою долю наследства, пошли по разным дорогам. С академиком живописи Михаилом Петровичем Боткиным Марко Вовчок позже встретилась в Риме, с Сергеем Петровичем, знаменитым медиком, — в Петербурге, а Василию Петровичу, защитнику «чистого искусства», дала ядовито-ироническую характеристику в письме к Добролюбову: «Я видала Боткина — говорит все о Риме, о Флоренции, чистит перчатки резинкою и спрашивает у всех, как его здоровье, не похудел ли он? Не побледнел ли он? Читает книгу об искусстве, пишет об искусстве, разыскивает и покупает лучшие груши».
В эти дни ей довелось также встретиться с Николаем Федоровичем Крузе, который по приказу царя был отстранен от должности цензора за «послабление печати», и с Николаем Николаевичем Толстым, старшим братом писателя, умершим в том же году от горловой чахотки.
Марии Александровне меньше всего хотелось выдать свое дурное настроение. Если не удавалось отмалчиваться, она с напускным оживлением участвовала в светских разговорах. И хотя от проницательного взора Тургенева не укрылась ее душевная тревога, не так-то легко было вызвать ее на откровенность и еще труднее — внушить тривиальные истины: жизнь прожить — не поле перейти, перемелется, — мука будет и т. п.
Перед отъездом в Соден Тургенев делился своими наблюдениями с Анненковым и Макаровым, со свойственной ему деликатностью огибая острые углы: «Это прекрасное, умное, честное и поэтическое существо — но зараженное страстью к самоистреблению: престо так себя обрабатывает, что клочья летят!..» [ «Между нами] мне кажется, что ей не совсем легко жить на свете: но у нее характера много, она молчалива и упряма — и сама себя ест с ожесточением: что из этого выйдет — одному господу богу известно! Она едет обратно в Лозанну, но в непродолжительном времени собирается быть в Швальбахе…»
…Еще две недели в Лозанне.
