Она замолчала.
— Где же он? Этот Семкин?
— Исчез куда-то… — в ее голосе явно чувствовалась горечь. — В стеклянном доме зимой не проживешь. Нарисовал много плакатов для совхоза и подался с последним пароходом. А мы все прибегали и ждали, что он вернется…
— Ты любила его? — пораженный неожиданной догадкой, спросил я. Она вздрогнула, будто ее стегнули. Потом опять светло улыбнулась.
— Да, любила. Только я тогда была маленькой… Он первый, кого я полюбила.
Мы прислушались. Поднимался ветерок, и дом загудел, вроде зашевелился. Орган… невиданный орган. Стало жутковато.
— Смотри, — она нашла в углу тряпку и стала протирать заднюю стену. Кое-где в ней оказались вкрапления белых бутылок и эти белые образовали слова: «Берегись благополучия».
— Он говорил: вот это запомните. И я запомнила…
Я подошел к ней, и она сразу же прислонилась ко мне чуткой длинной спиной, прижалась тесно-тесно. Потом, закинув руки, как тогда в танце, обхватила меня руками за шею и подняла лицо с закрытыми глазами. Наш поцелуй длился долго, потом она рывком отстранилась и глубоко вздохнула:
— Идем, идем отсюда скорее!
И мы пошли в тундру. В последний раз я оглянулся на дивный стеклянный дом, сверкавший в лучах солнца. Потом сияние исчезло за холмом, но долго еще слышалось низкое разноголосое гудение, словно под землей стонали души алкашей.
Остановились на самой вершине — тут обдувал ветерок, уносил прочь назойливых и свирепых северных комаров. Из веток стланика и мха разожгли небольшой дымокур, и я выложил из портфеля все, что там было. Два яйца все же раздавились, я осторожно выбросил их.
Уала села, вытянув ноги, и я вновь поразился перемене в ее глазах: теперь взгляд их был ласковым, даже нежным. Раза два или три, пока мы раскладывали закуску, она своей смуглой крепкой рукой накрывала мою руку и так некоторое время держала, будто пыталась передать что-то сокровенное, что нельзя и словами выразить. И совсем притихла, словно и не была никогда дерзкой, отчаянной и колючей.
— Ой, — сказала она беспомощно. — А стаканов-то нет. Я из горлышка не умею…
— Велико умение, — проворчал я, надломил одно яйцо, выпил, потом то же проделал со вторым. Протянул ей:
— Рюмки небольшие, но емкие. Пить можно.
Она повертела в руках «рюмку» и заискрившимися глазами взглянула на меня:
— Чем всегда нравились мне настоящие мужчины… найдут выход из любого положения.
— Ты не видала меня в понедельник утром, — пробормотал я смущенно. — Вот тогда действительно приходится искать выход…
Издали донесся рокот мотора, и в небе показался вертолет с красной полосой на борту. Он тянул в сторону Эгвекинота. Нефтеразведчики, очередная смена. Давно ищут тут нефть и газ. Какому-то начальнику не терпелось прогреметь, и к празднику был зажжен факел газа, полетел цветастый рапорт: «Есть северный газ!» Но едва телетайпы отстучали рапорт, как факел потух, — газа оказалось на баллон или два… Сколько таких рапортовщиков отсверкало…
Хорошо было лежать вот так и бездумно глядеть в глубокое небо, и слушать легкий замирающий стрекот вдали. Наконец вокруг снова сомкнулся океан тишины.
Я наполнил «рюмки».
— За Витю Семкина!
Она благодарно кивнула головой. И, только выпила, я снова налил:
— За Петровича!
Она выпила и сломала рюмку. Сжала пальцы так, что костяшки побелели.
— До сих пор стоит в глазах все. Мне сказали, не помню, как и бежала. На лестничной площадке уже дежурили… я растолкала всех, ворвалась в комнату и увидела… — она крепко зажмурила глаза.
— А они стоят, смотрят — сытые, благополучные… Я закричала: «Это вы его убили! Убийцы!» Схватила что-то, но меня вытащили из квартиры.
Я молчал.
— Ты не думай, у нас с ним ничего. Он это… болел чем-то, припадки…
Это мне уже было известно.
— И ему нельзя было жениться, нельзя иметь детей. Я его жалела… и любила, он был настоящий мужчина. Если бы предложил, пошла бы за него с радостью. Но он не предложил, а те просчитались…
— Кто?
— Ты знаешь кто. А если не знаешь… Сказали мне: окрути Петровича, он до девушек падок. Если женишь на себе, увези подальше, а мы тебе дадим… на обзаведение. Потом, дескать, и развестись недолго, а поживешь в свое удовольствие. Мне стало интересно, очень-очень я любопытная. Что такое, думаю? Познакомили нас, он сразу же пригласил к себе. Пришла, раз, другой, ничего. Эти вот сразу норовят… Меня еще больше разобрало любопытство, думаю, чего же сюда другие бегали? А они просто жалели его — очень одинокий человек, но сильный, мужественный. Сколько мне рассказывал — все вечера напролет слушала бы… голос мягкий, глаза смотрят прямо в душу. Сначала стеснялся меня, выпроваживал под разными предлогами, когда это у него начиналось. Но однажды я уперлась: не пойду, и все. Тогда он сказал: только не пугайся, это скоро пройдет. Лег на постель, глаза закатил, стал биться… я тогда сильно испугалась, хотя и не такая пугливая. Но я пересилила себя, помогала, поддерживала его голову… Потом все прошло, он снова посмотрел на меня ясным взглядом, взял мою руку и поцеловал. И тогда я поняла, что люблю.
Она отсутствующим взглядом смотрела вдаль. Я быстро налил из бутылки и поспешно, воровато выпил. На душе было по-прежнему муторно.
— Как зверь… как раненый зверь уползает в чащу и там один, молча, без стонов… со своей болью… а вокруг люди, много людей… они всегда готовы посочувствовать… тому, кто далеко, за тридевять земель… так спокойнее, не надо ничего делать… — фразы шли обрывками, словно она размышляла или удивлялась. Потом коротко, остро взглянула на меня. — О делах ничего не говорил. Только предупреждал иногда: остерегайся такого-то, это негодяи. И тех называл, которые подбили на знакомство с ним… Все встречали и спрашивали: когда же? А я отвечала: нет предложения, сама в жены набиваться не могу. И когда это… случилось, я поняла, что он был им чем-то опасен. Пошла в милицию и все рассказала Рацукову. Он предложил написать, говорит: дадим делу ход. И до сих пор…
Теперь стало ясно, как Рацуков использовал показания Уалы. Оценил неплохо! Эх, простодушная головушка…
Она сразу уловила.
— Что, сделала не так?
Под ее чистым взглядом невозможно было изворачиваться.
— Откуда ты могла знать… Рацуков — один из них.
Она глядела недоверчиво.
— Откуда знаешь?
— Уала, — я взял ее за руку, — прошу тебя, не вмешивайся больше. Только спутаешь… Обещаю тебе… впрочем, сама увидишь.
Она вдруг оттаяла, стала беззаботной.
— Дай-ка твою «рюмку»!
Я сделал новую. Выпив, она стала есть, осторожно брала маленькими кусочками оленью колбасу, хлеб, копченый сыр.
Нам было почему-то радостно. Первозданная природа без пакостей и гнусностей человеческих действовала умиротворяюще. Мы беззаботно разговаривали, она рассказала о последних гастролях за кордон — как и везде, их принимали за японок.
Я и в мыслях не держал ничего подобного, но вдруг понял, что ее охватило желание. Закрыв глаза, она сладостно раскинулась на мху, и тундра приняла нас в свои пахучие мягкие объятия.
Вдруг издали стал нарастать стрекот вертолета. Сначала я старался не обращать на него внимания, но потом понял: машина идет прямо на нас. Еще минута, и сомнений не оставалось. Я поднял голову: вертолет с красной полосой на борту низко шел над нами по кругу, пилоты махали нам руками. Или они разглядели нас в бинокль (у вертолетчиков в кабине всегда бинокли), или засекли еще по дороге туда и теперь решили посмотреть, чем же занимается та одинокая парочка.
— Покажем им? — шепнула она.
— Самое время.
Она не зря была танцовщицей, гибкой, как змея, и тугой, словно пружина. Да, именно это. Ей не нужен был аккомпанемент — музыка и ритм всегда жили в людях этой земли и готовы были вылиться в пляску, древнюю, как эти скалы вокруг.
Под рев вертолета, медовая в лучах заходящего солнца, она плясала вокруг костерка, распущенные волосы вороньими крылами реяли в воздухе. Так самозабвенно плясали ее предки, когда еще тут не было ни вертолетов, ни бюрократов с их полированными столами и бессмысленными указаниями, и предки были счастливы. Это была ее стихия — видно с первого взгляда, и я вжался в мох, завороженный небывалым зрелищем. Старое и новое, мелькнула мысль. Не вездеход и собачья упряжка, которые так любят снимать бойкие репортеры, а вот такой фотоэтюд по праву мог украсить любую, даже самую большую газетную страницу: первобытная девушка, пляшущая под нахрапистым вертолетом.
Наконец она бессильно распласталась на мху, а я упал рядом, и мы смотрели, как вертолет сделал прощальный круг и покачал лопастями, а пилоты в это время дружно показывали большие пальцы в знак одобрения. Вдруг открылся люк, и что-то вылетело, блеснув на солнце. В иллюминаторах махали руками, как при отлете дружественной делегации.
