Многие уверены, что страх подталкивает человека к двум действиям: сопротивлению или бегству. Но существует и еще одна возможная реакция: оцепенение. Так ведет себя олень, ослепленный светом фар. Слова Мии о том, что «она хотела ему сказать», еще раз это доказывают. Она не собиралась ни сопротивляться, ни бежать. Она оцепенела от страха. Адреналин в организме зашкаливал, но она была не в состоянии ничего сделать, чтобы спастись.
– Я сама виновата, – опять повторяет Мия.
– В чем?
На этот раз она отвечает:
– Я пыталась сбежать.
– И он вас поймал?
Она кивает.
– В лесу? – предполагаю я, вспомнив, о чем она говорила ранее. – И разозлился? Так? И угрожал вам пистолетом? И сказал, если вы попытаетесь снова…
– Он меня убьет.
Ева вскрикивает и прикрывает рот рукой. Ничего удивительного в том, что он угрожал убить ее. Так и бывает. Уверен, это случилось не однажды.
– Что еще он говорил? Можете вспомнить?
Она молчит и качает головой.
– Каноэ, – подсказываю я. – Вы говорили, он обещал убить кота, если увидит в доме. Вы помните, кот заходил в дом?
Она проводит рукой по мягкой шерстке.
– Он не отходил от меня. Все время лежал рядом.
– Кто?
– Он сказал, что его в жизни никто так не любил. Никто не вел себя так преданно.
– Кто?
Мия поднимает на меня глаза.
– Каноэ.
Меня озаряет: если кот вызвал в Мии столько воспоминаний, что же будет, если она войдет в дом? Мне необходимо найти человека, который все это сделал. Только тогда я могу быть уверен, что с Мией и Евой все хорошо.
Колин. До
Говорю ей, что мы идем на прогулку. На улице темно, уже десять вечера.
– Сейчас? – удивляется она.
Можно подумать, нам есть чем еще заняться.
– Сейчас.
Она пытается спорить, но я не позволяю.
Помогаю ей надеть мою куртку, и мы выходим. На улице идет снег – кружится и медленно падает на землю. Погода как раз для игры в снежки. Я вспоминаю детство, как играл в снежки с ребятами, когда мы жили на стоянке в прицепе. А потом мама перевезла меня в обычный дом, в котором уже никуда нельзя было уехать.
Она выходит на крыльцо следом за мной. Небо над головой совсем черное. Озера почти не видно. Оно тоже темное – черное, – лед не блестит, как обычно, в свете луны. Она берет пригоршню снега и подносит к лицу. Снег падает на ее волосы и ресницы. Я языком прикасаюсь к снежинкам, пробую их на вкус.
Вокруг тишина.
На улице не холодно, скорее зябко. В такую ночь снег дает ощущение тепла. Она спускается со ступеньки и увязает в снегу по щиколотку.
– Иди сюда, – говорю я и иду по тропинке. Дергаю дверь. Та с трудом поддается.
Она помогает мне и спрашивает:
– Что ты ищешь?
Мы заходим внутрь.
– Вот это, – отвечаю я, доставая топор. Раньше она его здесь не видела. Два месяца назад решила бы, что этот топор станет оружием против нее.
– Зачем? – В голосе ее нет страха.
У меня появился план.
– Увидишь.
Снега намело много, мы проваливаемся в него, наши штаны намокают. Мы идем, пока дом не скрывается из вида. У нас есть дело, что само по себе волнует.
– Тебе никогда не приходилось рубить елку? – спрашиваю я.
Она смотрит на меня как на идиота, словно только придурки сами рубят елки под Рождество. Затем выражение глаз меняется, и она произносит:
– Знаешь, я всегда мечтала сама срубить елку. – Глаза ее блестят, как у ребенка.
Она говорит, что дома всегда ставили искусственную ель. От настоящего дерева много грязи. Мама никогда бы на такое не пошла. В ее родном доме Рождество никогда не было веселым. Все делалось лишь напоказ. Елку украшали хрупкими игрушками и гирляндами, и мама ругалась, если кто-то подходил к этой красоте ближе, чем на три фута.
Позволяю ей выбрать любое дерево. Какое понравится. Она указывает на пихту высотой в шестьдесят футов.
– Вторая попытка, – говорю я, но на мгновение задумываюсь, смог бы я ее срубить.
Мне удается убедить себя, что я доставляю ей удовольствие. Она забывает о холоде и о том, что штаны намокли от снега. Не обращает внимания, что замерзли руки, просто прижимает их к щекам, чтобы согреть. Сам я ничего не чувствую. Мои руки словно онемели. Я говорю ей, что в моем детстве не было Рождества. Мы с мамой о нем забывали.
Вернее, мы шли на улицу и веселились, но елка, подарки и прочее – на все это у нас не было денег. Я не хотел, чтобы мама чувствовала себя виноватой, поэтому относился к 25 декабря как к обычному дню. В школе после праздника все болтали о том, что им подарили, и я всегда придумывал свой подарок. Мне не было себя жаль. Я вообще не привык себя жалеть.
Признаюсь ей, что никогда не верил в Санта-Клауса. Ни единого дня в жизни.
– А о каком подарке ты мечтал? – спрашивает она.
Я мечтал, чтобы у меня был отец. Человек, который заботился бы обо мне и маме, и мне бы не пришлось брать все на себя. Но в этом я не решаюсь признаться, поэтому называю игру фирмы «Атари».
Наконец она выбирает дерево. В нем около пяти футов.
– Попробуешь? – спрашиваю я и протягиваю ей топор.
Смеясь, она берет его обеими руками. Эти звуки мне незнакомы. Я никогда не слышал, чтобы она смеялась. Ударив четыре-пять раз, она возвращает мне топор. Приседаю, чтобы осмотреть ствол у основания. Ей удалось сделать лишь несколько зарубок. Работа предстоит большая. Велю ей отойти подальше. Она смотрит на меня глазами пятилетнего ребенка. Я расшибусь, но срублю это дерево.
Весь мир словно замер в ожидании. Вокруг тихо и спокойно. В моей жизни не было лучшей ночи, чем эта. Она говорит, что невозможно представить, что где-то далеко может идти война. Люди голодают. Дети страдают.
– Мы оторваны от цивилизации, – говорит она и добавляет: – Две маленькие фигуры в снежном шаре, перевернутом ребенком.
Я представляю себе, как мы вдвоем поднимаемся на холм, а нас окружает невидимая снежная пелена.
Внезапно я слышу крик совы. Беру девушку за руку и шепчу:
– Тихо.
На несколько секунд мы замираем, прислушиваясь. В эти края на зиму прилетают белые совы. Мы мерзнем, а они прилетают погреться. Вновь становится тихо. Она поднимает голову и смотрит, как небо затягивают облака. Скоро на землю посыплется снег.
Дерево тяжелое, и мы несем его вдвоем: она впереди, я сзади. Несколько раз приходится останавливаться, когда один из нас падает, увязнув в снегу. Руки так замерзли, что мы с трудом удерживаем ствол.
У дома мы бросаем дерево на землю, потом я один затаскиваю его внутрь. Она делает вид, будто помогает мне, но мы оба знаем, что это не так. Заношу ель в комнату и прислоняю к стене. Все, я выдохся. Дерево весит не меньше ста пятидесяти фунтов.
Скидываю промокшие ботинки и пью воду прямо из-под крана в кухне. Она подходит и проводит рукой по ветвям, стряхивая снег. От нее пахнет хвоей. Впервые никто из нас не жалуется, что замерз. Ладони у нас исцарапаны, носы и щеки покраснели от мороза, но под одеждой тела наши покрыты потом. Я присматриваюсь к ней. Лицо ее ожило от холода.
Иду в ванную, чтобы умыться и переодеться. Она берет тряпку и вытирает воду с пола, вокруг елки, и следы от ботинок. Подношу руки к лицу и вдыхаю запах хвои. Ладони липкие от смолы. Перевожу дыхание, возвращаюсь в комнату и падаю на диван.
Она идет в ванную, чтобы снять промокшую одежду и надеть чистые штаны, которые высохли на карнизе. Выйдя из ванной, говорит:
– Никто раньше не рубил для меня елку.
Она подходит ближе и смотрит, как я забрасываю поленья в потухающую печь. А потом говорит, что я всегда такой, все делаю не бездумно, а со знанием дела, хотя притворяюсь, будто ничего не умею. Я молчу в ответ.
Сажусь на диван, кладу ноги на столик и накрываю их пледом. Дыхание до сих пор не восстановилось.
– Сейчас бы все отдал за бутылку пива, – говорю я.
Она смотрит на меня и садится рядом. Мы сидим, кажется, очень долго. Я чувствую, как она на меня смотрит.
– А ты? – спрашиваю я ее.
– Ты о пиве?
– Да.
– Пожалуй.
Вспоминаю, как мы сидели рядом в баре и пили пиво. Спрашиваю, помнит ли она тот вечер, и она кивает.
– Кажется, это было миллион лет назад.
– Который сейчас час?
Часы лежат на столике, я приподнимаюсь и тянусь к ним. Два часа ночи.
– Устал?
– Немного.
– Спасибо за елку. Спасибо, что срубил нам елку.
Смотрю на наш трофей, по-прежнему прислоненный к стене. Дерево кривое, ветки поломаны, но она уверяет, что оно самое красивое.
– Я сделал это для тебя. Чтобы ты перестала грустить.
Обещаю найти гирлянду. Не представляю, как это сделать, но обещаю, и обязательно сделаю. Она говорит, что это не важно.
– Так тоже здорово.
Повторяю, что гирлянда будет.
Она спрашивает, ездил ли я когда-то в метро. Отвечаю, что, конечно, ездил, как же в Чикаго без метро. Она говорит, что чаще всего пользовалась красной веткой. Приятно мчаться под землей и представлять, что суматохи наверху вовсе не существует.
– А на автобусе ты ездил?
