В то время, когда я завожу машину, еду к офису врача и кружу по району в поисках Мии, она спокойно сидит в своей квартире и ест разогретый готовый суп.
Она открывает мне дверь, и я бросаюсь к ней, обнимаю, прижимаю к себе так крепко, насколько хватает сил. Мы в ее небольшой квартирке, которую она называет домом. Здесь давно никого не было. Комнатные растения едва живы, все поверхности покрыты толстым слоем пыли. Запахи стали совсем другими, так пахнет в домах, что долгое время пустуют. Календарь в кухне по-прежнему открыт на страничке «Октябрь» с пестрым изображением разноцветных осенних листьев. Автоответчик неистово сигналит, на нем, должно быть, тысячи сообщений.
Мия замерзла, ей пришлось долго идти. У нее не было ни цента на такси. В квартире холодно, и она надевает свою любимую толстовку с капюшоном прямо на тонкую рубашку.
– Мне так жаль, милая, – повторяю я не переставая.
Мия обнимает меня, спрашивает, что случилось, и я рассказываю ей о Джеймсе. Я в таком состоянии, что впору жалеть меня. Мия берет чемодан и относит в спальню.
– Тогда ты останешься здесь, – говорит она, подходит к дивану и накрывает меня пледом.
Потом идет в кухню и приносит мне суп – куриный бульон с лапшой. По ее словам, вкус супа напоминает ей о чем-то важном.
Мы вместе обедаем, и она рассказывает мне, что произошло в приемной врача. Мия сидит в кресле напротив, положив руку на живот.
Все шло как и было запланировано. Мия убеждала себя, что скоро все закончится, надо лишь немного подождать. Джеймс сидел рядом и читал журнал по юриспруденции в ожидании времени приема. Оставалось лишь несколько минут, очень скоро докторша поможет ей избавиться от ребенка.
– В приемной, – продолжает Мия, – сидела женщина с маленьким мальчиком. Лет четырех.
Она рассказывает, что у женщины был живот размером с баскетбольный мяч. Мальчик играл с машинкой, катал ее туда-сюда по стулу. Вжик, вжик, вжик… Он толкнул машинку чуть сильнее, и та отлетела к ноге Джеймса и ударилась о мысок итальянского ботинка ручной работы. Он оттолкнул игрушку, даже не оторвав взгляда от страницы.
– И тут мальчика позвала мать, очень приятная женщина в симпатичном джинсовом комбинезоне: «Иди сюда, Оуэн». Малыш бросился к матери, уткнулся носом в огромный живот и произнес: «Привет, братик». – Мия тяжело переводит дыхание и продолжает: – Не знаю почему, но мне показалось, что имя Оуэн что-то для меня значит. Я глаз не могла отвести от этого мальчугана. Я неожиданно позвала его, и они оба, мама и малыш, повернулись ко мне.
Джеймс спросил, что случилось, и Мия решила, что это внезапное дежавю. Этих людей она никогда не видела. В чем же причина?
Мия рассказывает, что наклонилась к мальчику и сказала, что ей нравится его машинка. Мальчик предложил Мии поиграть с ней, но вмешалась мать.
– Не стоит, Оуэн, не думаю, что это кому-то интересно, – сказала она со смехом.
Но Мии было интересно. Она вертела игрушку в руках, Джеймс велел отдать ее ребенку. Ей так хотелось, чтобы малыш был рядом с ней и никуда не уходил. Она призналась, что его имя постоянно вертелось у нее в голове и от этого было трудно дышать. Оуэн.
– Я взяла его фиолетовую машинку, сказала, что она очень красивая, и поставила ему на голову. Малыш захохотал. Потом он рассказал, что у него скоро родится братик. Оливер.
И тут в дверях появилась медсестра и позвала Мию. Джеймс встал и сказал дочери, что ее вызывают.
Медсестра повторила ее имя и повернулась к ним; ей было известно, кто такая Мия Деннет. Джеймс взял ее за руку и строго посмотрел, призывая подчиниться, как умел делать только он. Повторил, что подошла ее очередь.
– Я погладила мальчика по курчавой голове. Не знаю, кто был поражен больше, его мать или мой отец. Я улыбнулась ему, а он улыбнулся мне. Я отдала ему машинку и встала. Джеймс вздохнул с облегчением. «Мия, пришло время…» Нет, не пришло. Я взяла пальто и сказала: «Я не смогу».
Она выбежала в коридор, а Джеймс, разумеется, бросился следом. Он кричал, убеждал вернуться, но она не могла. Мия и сама не понимала, что послужило причиной. Оуэн. Она не знала, почему ей так хорошо знакомо это имя, но была уверена, что ее ребенок должен жить.
Колин. До
В два часа ночи я просыпаюсь от ее крика. Она сидит на диване в кромешной тьме, уставившись в пустоту.
– Мия, – зову я, поднимаясь с кресла, но это не заставляет ее повернуться. – Мия.
Мне приходится повторить ее имя пять раз, но ей плевать. В глазах ее стоят слезы. Она смотрит так, словно видит что-то, чего не вижу я. Включаю свет лишь для того, чтобы убедиться, что мы одни.
Опускаюсь на колени рядом с диваном, беру ее голову и поворачиваю, заставляя посмотреть мне в лицо.
– Мия…
Она внезапно рассказывает, что видела в дверях человека с мачете и с красной банданой на голове. У нее начинается истерика. Глаза становятся совершенно безумными. Она может описать его внешность до мельчайших деталей, вплоть до дырки на джинсах на правом бедре. Чернокожий мужчина с зажатой в зубах сигаретой. Щеки ее горят от жара, глаза лихорадочно блестят, она наконец замечает меня, кладет голову на плечо и начинает рыдать.
Наполняю ванну водой и умоляю послушаться меня. У меня нет никаких лекарств, ничего, чтобы сбить температуру. Пожалуй, я впервые в жизни рад тому, что из крана льется едва теплая вода. Этого достаточно, чтобы Мия успокоилась и пришла в себя. И все же вода не слишком холодная, чтобы она замерзла. Она сидит на унитазе, а я стягиваю с нее носки. Опираясь на меня, она встает.
– Не надо, пожалуйста, – умоляет она.
– Все будет хорошо.
Мне-то откуда это знать?
Выключаю воду и собираюсь уходить, чтобы дать ей возможность побыть одной. Внезапно она сжимает мою руку:
– Нет, не уходи.
Смотрю, как она дрожащей рукой пытается расстегнуть пуговицу на брюках. От слабости ее шатает, и приходится опереться на раковину. Сажаю ее на унитаз и помогаю снять брюки. Затем стягиваю толстовку.
Не прекращая плакать, Мия садится в ванну, подтягивает колени к груди и опускает на них голову. Кончики волос касаются поверхности воды. Встаю на колени, набираю в пригоршни воды и выливаю на те части тела, что остались на поверхности. Беру мочалку и кладу ей на плечи. Мия не прекращает дрожать.
Я стараюсь на нее не смотреть. Она умоляет меня не молчать, говорить что угодно, лишь бы забыть о холоде. Я стараюсь не думать о том, каково ей сейчас. Не думать о том, какая бледная у нее кожа и как искривлен позвоночник, не обращать внимания на погружающиеся в воду пряди волос. Я рассказываю ей о пожилой даме, живущей на одном со мной этаже. Каждый раз, когда эта семидесятилетняя женщина выходит вынести мусор, дверь квартиры захлопывается.
Вспоминаю о том, как мама изрезала все фотографии моего детства, чтобы уничтожить память об отце, а свадебные фото затолкала в шредер. Она позволила мне сохранить лишь один его снимок. Но я использовал его исключительно в качестве мишени для дартса.
Признаюсь ей, что в детстве мечтал играть в НФЛ. Быть крайним игроком, как Томми Уэддл. Что умею танцевать фокстрот, потому что меня научила мама. Всего этого я никому еще о себе не рассказывал. По воскресеньям, когда у нее было хорошее настроение, а по радио пел Фрэнк Синатра, мы кружились по комнате. Мама научилась танцевать у своих родителей, ей просто нечем было больше заняться. Времена тогда для них были непростые. Очень непростые. Мама часто говорила мне, что я понятия не имею о нищете, она повторяла это даже после того, как нам пришлось несколько ночей спать в машине.
Я говорю ей, что с удовольствием жил бы в какой-нибудь глуши, вроде этой. Город с толпой людей не для меня.
Только об одном я не осмеливаюсь сказать – о том, какой красивой она была в тот вечер. Как я любовался ею, сидя в баре, спрятавшись за полумрак и сигаретный дым. Я следил за ней дольше, чем должен был, не в силах лишить себя этого удовольствия. Она не узнает, как красиво подсвечивало ее лицо пламя свечи. Фотография не передавала и малой доли ее красоты. Я не скажу ей об этом, как и о том, какие чувства в моей душе вызывает ее взгляд, о том, что во сне я слышу ее обворожительный голос, она говорит, что прощает меня. Я не признаюсь ей в том, что мне стыдно. Не могу признаться, что считаю ее очень красивой даже тогда, когда она морщится, глядя в зеркало. Она устала дрожать. Глаза слипаются, она проваливается в сон. Прикладываю руку к ее лбу, и мне кажется, что жар спадает. Бужу ее и помогаю встать. Я одеваю ее в самую теплую одежду, которую нахожу в доме, и вытираю полотенцем волосы.
Она ложится на диване у затухающего огня. Подбрасываю несколько поленьев, чтобы он ожил. Она засыпает, прежде чем я успеваю накрыть ее пледом. Сажусь рядом, изо всех сил пытаясь прогнать сон. Не отрывая глаз от нее, я слежу, как поднимается и опускается грудь при дыхании. Это помогает мне понять, что она еще жива.
