Людмила на повестку смотрела со страхом.
— Нам нужно сегодня же ответить Мардарию Сидоровичу, — сказал Тимофей, перевернув последнюю страницу его письма. — Ты представляешь, Люда, как ему сейчас. тяжело? Но я понимаю, иначе решить он не мог. Так они оба друг друга любили. Уже по-особому, на повороте к своей старости. Как уехать ему от Полины Осиповны, от последней памяти о ней? Какое еще счастье искать? Да для Мардария Сидоровича это в сто раз постыднее, чем было бы живую оттолкнуть. Пишет: она ему жить велела. Будет жить Мардарий Сидорович. Как прежде, в труде. Ну, а поговорить, подумать пойдет к Полине Осиповне.
— Так бы и я. Если вместе, всегда вместе, отозвалась Людмила. — И теснее припала грудью к плечу Тимофея.
Ему вспомнился рассказ матери о его отце. Как она еще до женитьбы, свободная, пошла за любимым, невинно осужденным человеком на каторгу, и после бежала с каторги вместе с ним. Куда? Не в тишину, а под штыки и шимозы японские, родину от врага защищать. Исстрелянного, израненного выходила там, его у смерти, из костлявых рук ее прямо-таки вырвала. И когда кровавый каратель барон Меллер-Закомельский, сняв с ее милого Павлуши все награды, в огне военном заслуженные, вернул его снова на каторгу, самую жестокую, в Горный Зерентуй, она опять по доброй воле за ним туда же пошла. И еще раз бежала с ним. И на глазах у нее пуля стражников оборвала жизнь Павлуши. Не покинула бы она его и тогда, но упала в беспамятстве. А потом и могилу Павлуши не показали ей, зарыли, сровняли е землей, где-то безвестно, — ходи, ищи по окрестным горам, — ее же по этапу, под конвоем, оттуда выслали. В этапной избе он, Тимофей, и родился. Последние двести семьдесят верст до назначенного места мать на руках его несла.
Бывало, коротко говорил об этом и сам Тимофей Людмиле, сейчас захотелось ему повторить свой рассказ во всех подробностях. Очень тронуло его письмо Мардария Сидоровича и слова Людмилы, произнесенные так, будто он их вновь услышал от своей матери.
Людмила слушала Тимофея, не перебивая, умостившись подбородком на его плече, как любила она делать всегда во время их вечерних разговоров вдвоем. Теперь она слушала и еще и еще утверждалась в мысли, что Тимофей на любых тяжёлых перепутьях жизни не примет никаких иных решений, которые, будь он в живых, не одобрил бы его отец. И проверяла себя, а найдутся ли у нее такие душевные силы, как у матери Тимофея, чтобы пойти на любые лишения и опасности, только бы вместе. Знала, пойдет.
— Тима, а мама твоя, когда во второй раз их отправили в Горный Зерентуй, с отцом твоим совсем вместе была? Даже там, где-то за каменными стенами и за решетками? — спросила Людмила, когда Тимофей закончил рассказ.
— Нет, конечно! Где же! Каторжники, они каторжники и есть. Отца вместе с другими под штыками выводили на работу, а мать ждала у ворот и потом стороной, по степи, по лесу шла, куда их вели, на отца все глядела. Отгоняли стражники, а она снова с другой стороны подойдет.
— Как же им не посчастливело от погони укрыться? — вздохнула Людмила. — Ведь отцу твоему удалось самый опасный пост миновать.
— Это я виноват, Люда, — с грустью сказал Тимофей. И легонько пожал ей руку у локтя. — Ты понимаешь, со мной мама быстро тогда бежать не могла. А отец побоялся: уйди он далеко от нее вперед, не обидели бы ее разозленные стражники, когда нагонят.
— Ух, зачем же они бежали? Надо бы подождать! — Людмила закрыла лицо ладонями.
— Был единственный шанс, другого уже не встретилось бы.
— Подождали бы до революции!
— Десять лет… А разве там, на каторге, знали, когда она может свершиться? Отец решил правильно: надо было идти на риск. Они оба всегда шли на риск. Не боялись. — Тимофей помрачнел. Через силу прибавил. — Если бы мама испугалась там, на Кирее, сразу склонилась перед Куцеволовым, сама показала бы дорогу отряду, может, она сейчас и живая была бы.
— А ты, Тима? Как же ты тогда?
Холодок испуга обметал губы у Людмилы.
— Ну, не знаю… Наверно, тогда не только ее, а и меня бы… Ведь всех до единого на Кирее вырезал Куцеволов. Выходит, мама меня сберегла, а… — Тимофей вскочил, погрозил сжатыми кулаками. — Разве могу я оставить ненаказанным его на земле! И еще, по сути дела, перед ним извиняться, как мне советует защитник? Люда, ведь правда? Правда?
Она опустила голову. До этого ей казалось, что, может быть, защитник убедителен в своих советах, что и впрямь следует Тимофею на суде держать себя как-то так…
— Правда, Тима,
И гордо подняла голову. Но слезы светлыми капельками побежали у нее по щекам.
28
Потом они долго молчали.
Тимофей перебирал листы письма Мешкова. Взгляд его упал на те строчки, где говорилось о поклаже капитана Рещикова.
— Люда! — воскликнул он. — Как же сразу мы не подумали! Ведь если этот бандюга правду говорил о чемоданах, значит, он как раз из того отряда, чтоб я вел через тайгу! Значит, он должен знать, где твой отец и что с ним.
— Я подумала, Тима, но мне стало страшно. Когда первый раз ты прочитал, я подумала… Нет… Неужели мой папа… Нет, я не могу… Нет! Нет! Этого быть не могло!
— Ты подумала, что он тоже перебежал в Маньчжурию и стал таким? Нет, Люда, и я не верю.
— Он не мог, он не мог, мой папа! — Людмила встревоженно смотрела на Тимофея, искала ответа в его глазах. — Потом я тут же подумала: они убили его. Если посчитали, что в чемоданах золото. Убили! Убили! А золота никогда никакого, кроме колечка и сережек маминых, у нас в доме и не было. Я же знаю, в чемоданы папа укладывал только книги и свой рукописи. Все остальное мы в Омске бросили, я ведь помню. Тогда я была совсем здоровая, заболела уже в дороге.
— Людочка, Люда, ты успокойся, ну, успокойся. — Тимофей притянул ее к себе, погладил по голове. — Я тоже кое-что помню. Помню ту ночь в зимовье, которой ты — хорошо, что в тифозном бреду, — и не запомнила. Горько думать так, но, конечно, Людочка, те солдаты его убили или просто бросили где-нибудь по дороге в снегу. Жестокие были с ним люди, они могли это сделать. Но мы теперь все узнаем.
— Мы ничего не узнаем, Тима! Как мы узнаем?
— Я напишу Алексею Платоновичу. А может, до него и так слух уже дошел: Ведь это все случилось на близкой от него границе. Он съездит куда надо, расспросит этого бандита.
— Его, наверно, уже расстреляли.
— Не знаю. Нет. Не станут с этим торопиться. И все равно его прежде обязательно допросят и в то село повезут. Пусть покажет, где он спрятал свою добычу. Только так.
— Папа, папа… — подавленно повторяла Людмила. — За что они тебя?… Тогда они и Виктора, наверно, тоже убили…
— Нет, Люда, — возразил Тимофей, — в том-то и дело, что после той ночи в зимовье у Виктора и твоего отца пути разошлись. Надо верить Анталову, что Виктор попал в чехам и с ними уехал. Анталов рассказывал, что на его запрос из Владивостока точно ответили: он уехал с каким-то чешским офицером, Сташеком.
— И вовсе не точно. Когда ты первый раз говорил мне об этом, Тима, ты говорил, что есть только косвенные сведения.
— Но все-таки сведения! Иначе Анталову и о нем написали бы: «Нет никаких данных», — как написали они ему о Куцеволове и твоем отце.
Людмила недоверчиво улыбнулась.
— Ой, хоть бы Виктор остался жив! Неужели мы с ним когда-нибудь встретимся? Если жив, он на родину свою обязательно должен вернуться. Что ему любая чужая земля? Как найти нам хотя бы его!
— Найдем, Люда. Вон даже чемоданы нашлись. Человеку и совсем нельзя затеряться. — Тимофей ладонью весело потер шею. — А подумать только, как долго мы тогда бродили по снегу, искали эти чемоданы и голову ломали, куда они могли деваться! Мне перед комиссаром Васениным было так стыдно, будто я ему все наболтал.
— А может быть, как раз теперь этот бандит наболтал? И нет нигде ничего.
— Ну, если нет, так только потому, что кто-нибудь давно уже нашел чемоданы. Пацаны деревенские. Они же в любую щель залезут, заглянут. А жаль, если пропадут такие драгоценности. Помнится, Виктор мне говорил, что там были очень редкие книги, пергаменты, рукописи. Ведь даже в той тетради, которая досталась мне, Люда, сколько там интересного!
— Тима, ты знаешь, я в ней многого не понимаю, там такие трудные рассуждения, но мне тетрадь эта тоже очень дорога. Ведь это — единственное, что осталось от моего папы. Он был очень умный. И мне хотелось бы все понять.
— Когда-то Алексей Платонович высмеял эту тетрадь. Говорил: глупости, черная магия, астрология и вообще философская путаница. Люда, прости меня теперь, когда я сам кое-чему подучился, я в этой тетради тоже многое с усмешкой читаю. Бесполезно искать концы у кольца. Отец твой это знал, а по существу, все же искал. И хотел убедить других: надо искать. Но я навсегда запомнил его вопрос: «Знаешь ли ты, что такое жизнь? И смерть? Знаешь ли ты, что такое „ничто“? И время?» Нет, не знаю. Давно и много учусь, а не знаю. Но я хочу знать. И если так и не узнаю, потому что к этому уже тысячи лет люди, стремятся и разгадали только малую частицу, то на какой-то шаг вперед, и я все же подвинусь. Помню и другие его слова: «Если передний сумел пройти два шага, почему идущий за ним по следу не сумеет сделать третий шаг?» Он, твой отец, подтолкнул меня идти и идти. За это спасибо ему!
