– Ну как?
– Ннни-кого-го нннету, – еле выговорил Зимовской.
Василиса испуганно взглянула на него, обняла за плечи.
– Ничего, ничего, Степа. Давай трогай с богом.
Зимовской перекрестился, подошел к своей лошади, повел ее на тракт. Василиса села в кошевку Захара, дернула за вожжи. Пегая лошадь Строговых, выгнув шею, покосилась на нового седока, недовольно замахала головой.
По тракту ехали, озираясь. Решили, что если кто-нибудь покажется впереди или будет нагонять, Василиса свернет с дороги в сторону, за кусты, и там переждет.
В трех верстах от лога Зимовской переменился местами с Василисой. Она должна была проехать трактом до полустанка и там ждать, а он свернул в татарскую деревню. Там жили скупщики лошадей.
Василиса напутствовала мужа:
– Смотри не продешеви. Татарва – хитрущий народ. Обмануть, не ровен час, могут…
Зимовской ничего не сказал. Он хлестнул вожжой лошадь и поехал, готовый сбыть за бесценок лошадь Захара со всей упряжью.
3
Недели три со дня на день ждали на пасеке возвращения Захара. Вначале решили, что старик просто-напросто загулял. Случалось такое с ним нередко. Потом затревожились. Агафья не спала ночами, предполагая самое худшее.
И вдруг вместо Захара на пасеку заявился Матвей.
– Сынок, ты один? – спросила Агафья.
– Один, а с кем же мне быть? – весело ответил Матвей.
– А отец где? Без малого три недели прошло, как воск в город повез.
– Да он на второй же день из города уехал.
Агафья заплакала.
Подождали еще несколько дней.
По утрам Агафья заставляла всех рассказывать сны, пытаясь разгадать их, но сны у всех были противоречивые, путаные. Поехали в Волчьи Норы к ворожее Савелихе. Та смотрела в гущу, раскладывала бобы, но не успокоила Агафью. Дни и ночи ныло Агафьино сердце-вещун.
Все эти дни Матвей занимался хозяйством, работал на току, подновлял двор, пилил и колол дрова.
Анна пристально наблюдала за мужем, и радость прокрадывалась в душу, теплила ее. Матвей работал сосредоточенно, много. Казалось, что он погрузился в это дело на годы, навсегда.
Прошла еще неделя. Захар не возвращался. Матвей заложил сани, отправился на поиски. В каждой деревне он останавливался, расспрашивал на постоялых дворах об отце. Да, постояльцы видели Захара Строгова. Он ехал в город продавать воск, но обратно не проезжал. Об этом заявляли в каждой деревне в один голос. Захара Строгова знали по всему тракту. Везде у него были друзья и приятели, которых он угощал водкой и одаривал.
В городе Матвей обошел полицейские участки. В одном из них ему показали свежий номер губернской газеты. На последней полосе некий штабс-капитан Лярский сообщал, что, охотясь под городом, в районе лога, он обнаружил в густом осиннике труп убитого старика. Тут же указывались приметы: седые кудрявые волосы, стриженные по-старообрядчески под кружок, узкое, костистое лицо, короткая кудрявая бородка и когда-то разрубленный и криво сросшийся ноготь на большом пальце левой руки.
Матвей бросился в морг. Отец лежал согнутый, смерзшийся, в холщовом белье.
Захара Строгова схоронили на тесном городском кладбище, среди могил мещан и купцов.
Не успели Строговы оплакать Захара, как на них обрушилось новое несчастье: в подвалах начала гибнуть пчела. Трудно сказать, что вызвало-пчелиный мор: ранние ли морозы, спертый ли воздух в подвалах, или ядовитость меда, оставленного пчелам на зиму. А может быть, привело к этому отсутствие умелой, заботливой руки Захара.
Смерть Захара и гибель пчелы поселили в доме уныние. Приуныл и сам Матвей. На его плечи хозяйство легло всей тяжестью, а выхода он не видел.
После похорон отца заехал Матвей к Кузьмину сообщить, что рассчитывать на даровой мед теперь не приходится. Но тот потребовал, чтобы Матвей снабжал его медом и впредь или уплатил за пасеку новый выкуп. Золотопромышленник грозил судом, тряс в воздухе пожелтевшим договором, на котором вместо подписи рукой Захара были выведены три крестика.
Ни о чем тогда не удалось договориться. Кузьмин дружил с самим губернатором и при желании мог сделать все.
Неожиданно на пасеку приехал управляющий Кузьмина.
Он походил по пасеке, хозяйским оком осмотрел живописный косогор и, никому ничего не сказав, уехал.
Матвей решил, что надо скорее переезжать в село. Его тянуло к мужикам, к народу. Кузьмин все равно сгонит с пасеки. Да и ребятишки подрастали, надо было учить их.
Анна замахала руками, когда Матвей сказал ей о своих планах. Тут и пашня, и покос, и речка под руками, тут все ближе для той жизни, о которой она не переставала думать.
В конце ноября, уступая настойчивым просьбам Анны, Матвей снова поехал в город, чтобы попытаться уломать Кузьмина согласиться на продление аренды пасеки.
4
Города Матвей не узнал. Не было на улицах и площадях шумной, оживленной толпы, не слышно было ораторов. По пустынным улицам разъезжали казачьи патрули. Иногда слышалась стрельба. Еще на заборах болтались на ветру обрывки манифеста напуганного революцией царя, обещавшего народу свободу личности, совести, собраний, союзов, а свободно себя чувствовали только казаки, коршунами налетавшие на демонстрантов, вооруженные банды каких-то темных людей, то и дело нападавшие на рабочих, студентов, на каждого, кто осмеливался проронить хотя бы слово в защиту революционных свобод.
Днем, идя по улице, Матвей поднял попавшуюся под ноги листовку. В глаза бросилось напечатанное жирным шрифтом обращение: «Ко всем честным, истинно русским людям» и подпись: «Союз св. Михаила Архангела». Матвей прочел первые строки и плюнул. А спустя полчаса наткнулся на еврейский погром.
Когда Матвей увидел выбежавшего из старого, приземистого домишка Власа с узлом награбленных вещей, кровь закипела в нем. Он бросился на брата с кулаками, одним ударом сбил его наземь и вырвал узел из рук. Точно так же он поступил с другим погромщиком, пытавшимся вступиться за Власа. На помощь к Матвею подоспели рабочие и студенты. Скоро квартира была очищена от погромщиков.
– Кто вы, добрые люди? – обратилась к своим спасителям старая плачущая еврейка.
– Истинно честные русские люди, – ответил Матвей и пошел к выходу.
К Кузьмину он явился только вечером, в порванной одежде и с посиневшим, заплывшим от удара глазом. Договориться с золотопромышленником не удалось. Кузьмин не был так заносчив, как в первый раз, но заявил, что в гибели пчел виноват Матвей и доверить пасеку неопытному человеку он не может. Чувствовал Матвей, что скрывается в этой неуступчивости что-то более существенное, чем привычка к даровым поставкам меда, но спорить не стал и ушел ни с чем.
Матвей решил утром же выехать домой. Но хотелось повидать Соколовского. Еще осенью Федор Ильич, в третий раз за этот год, перебрался на новую квартиру. Ольга Львовна, ожидавшая ребенка, поселилась отдельно, и к ней муж приходил не часто. Поколебавшись немного, не зная, на какую квартиру лучше пройти, Матвей решительно направился к Соколовскому. Накануне, думая обязательно побывать у Федора Ильича, Матвей выбрал постоялый двор поблизости от его квартиры.
Бушевала метель. Бесчисленное множество снежинок, поднятых ветром, кружилось в воздухе. Ни звезд, ни месяца не было видно. Ветер свистел, хлестал Матвею в лицо колючей снежной крупой. Матвей закрывал лицо варежкой, стряхивал снег, прыгал по сугробам, с трудом преодолевая напор ветра.
Шел уже двенадцатый час ночи. Улицы опустели. Матвей поднялся на гору и улицей, обсаженной тополями, подошел к дому, в котором жил Соколовский.
Дом стоял во дворе, окруженный с трех сторон какими-то складскими помещениями и навесами. Оглядевшись, нет ли кого поблизости, Матвей вошел в калитку, но тотчас же повернул и почти бегом выскочил обратно, на улицу. В квартире Соколовского было темно, условный зеленоватый свет, которым хозяин обычно сигнализировал благополучие своего жилища, не освещал окон. Это показалось Матвею странным, но он тотчас же успокоил себя.
«Мог ведь задержаться где-нибудь Федор Ильич. Время боевое, тревожное».
Решил побродить возле дома.
Через полчаса вновь заглянул в калитку. Во дворе все оставалось по-старому. Дом стоял в снежном густом тумане, и желанного зеленоватого света в окнах не было.
«Ничего не поделаешь, придется заглянуть завтра утром», – подумал Матвей и уже хотел выйти за ворота, как услышал приближающиеся голоса. Мимо ворот серединой улицы проходила ватага пьяных, громко разговаривающих людей, похожих на тех «архангелов», с которыми он дрался днем. Вот на них упал свет уличного фонаря. Матвей замер на месте.
– А ты точно знаешь, Ефим, – хриплым голосом проговорил какой-то верзила, шагавший впереди всех, – это тот самый студент?
– Ну как мне не знать, Дормидонт Ермилыч, – ответил сиплым тенорком шедший рядом с ним плюгавенький человек, – он самый. Он еще у нашего барчука гувернером был.
