— Ты от бога поставлен властителем для наказания татей и поощрения делающих добро. Так знай, что ежели ты не казнишь злых, значит, ты сам совершаешь зло для добрых, ибо из-за твоего нерадения умножаются злые на пакость добрым. Так погуби злых, чтобы добрые жили в мире[124].
— А с теми-то мужиками как мне быть? — вспомнил Иоанн, с чего начинался разговор. — Вы ж оба так и не сказали мне, как их рассудить.
— Сказано: «Держись совета сердца своего, ибо нет никого для тебя вернее его. Душа человека иногда более скажет, нежели семь наблюдателей, сидящих на высоком месте для наблюдения»[125], — порекомендовал отец Артемий.
— Во! — одобрил Карпов. — Славно изрек, — и пожаловался: — Я ведь и сам оные словеса Иисуса, сына Сирахова, читывал, да ныне голова вовсе худа стала. Не иначе — к смерти дело идет, — и натужно кривил губы в иронической усмешке: — Старые кости деревянного тулупа требуют.
— Поживешь еще, сколь господь отпустит, — попытался успокоить его старец, но Федор Иванович снова лишь усмехнулся. Уж он-то получше других знал, насколько ему худо, просто жаловаться не привык — страдал молча.
Первый раз он не сдержался всего за три дня до смерти — терпеть боль стало невмоготу. Словно какой-то злобный зверь впился ему во внутренности и жадно выгрызал их, пользуясь своей безнаказанностью. И слезы текли из старческих выцветших глаз, но Карпов еще продолжал хорохориться, не сдавался и про учебу будущего великого князя не забывал. Только приходилось наклоняться пониже, подчас к самым губам умирающего, поскольку сил ему хватало лишь на еле слышный шепот.
— Главное памятуй, — тяжело произносил он. — В каждом из нас и злое сокрыто, и хорошее. Злодеи беспросветные, равно как и праведники с чистой душой, может, когда-нито тебе разок и повстречаются в жизни, а может, и нет. Посему о них и глаголить не след. О всех прочих же так поведаю: в том и состоит твое назначение, яко великого князя, дабы ты для людишек всех расстарался и такую жизнь им создал, чтоб помочь злое в себе усмирить, а хорошее чтоб само наружу из них полезло, ибо почуют они, что сие для них выгоднее будет.
— А… какую жизнь? — робко уточнил юноша.
— Чтоб купец татей не опасался и вести торг честный ему выгодно было, чтоб смерд на поле бесперечь не озирался — нет ли татаровьев поганых поблизости, чтоб волостели да кормленщики народишко не зорили, чтоб монахи по монастырям не бражничали непотребно, не пьянствовали, но богу молились, чтоб бояре верой и правдой тебе служили. Приближай же к себе, не на древность рода взирая, но на него самого. Древность, она яко ларец баский. Издаля полюбоваться — славно, а откроешь — пусто. Бывает и иное — ларец груб, не узорчат, из древа простого содеян, да порой столь грубо, что в руки взять — и заноза в пальце останется, то бишь ершист человек. Зато откроешь его, а внутрях самоцветы сплошные: лалы, яхонты да смарагды. То душа его и ум таковы. Их и ставь близ себя, — и замолчал, вспоминая свою собственную жизнь.
Из-за того, что был он хоть и из рода Рюриковичей, но уж больно захудалых, Федор Иванович и не получил боярский чин, хотя будь на его месте какой-нибудь из Шуйских, Челядниных или пускай даже Воротынских, то им и за втрое меньшее боярина дали бы. А ведь именно он ведал всеми посольскими делами со странами, что лежали к полудню[126]. Словесных кружев Карпов наслушался на своем веку немало — мастера там на это изрядные. И всякий раз он точно угадывал не то, что говорят басурмане, но — зачем говорят. Ни разу не ошибся думный дьяк, всегда точно определяя, что ныне в том-то и том-то надо крепко держаться за свое — все равно уступят. В ином же можно поспорить. И спорил. Да как — со знатных послов пот ручьем лил, когда он их стрелами своих слов забрасывал. Каждое — в цель било. А чин? Да господь с ним, с этим чином, хотя, конечно, несправедливо.
«Я-то ладно, отжил уж, — думал мрачно. — А иные? Сынов моих, к примеру, взять. Хоть им подсоблю».
И вновь продолжал почти беззвучно шептать, торопясь успеть передать все важное своему ученику. А успел ли, нет ли — бог весть.
… Схоронили его недалеко от избушки, выбрав место повыше и покрасивее. Долбили мерзлую землю долго — чуть ли не до самого вечера, то и дело отогревая ее кострами. И так получилось, что четыре стройные сосны, будто великаны часовые, встали по углам скромной могилки одного из первых воспитателей Иоанна.
То была, если вспомнить про мать (но Анфиску, а не Елену), вторая его потеря в жизни. А сколько их еще предстоит в жизни — не сосчитать. Но скорбить и печалиться по усопшему много времени старец Артемий не дал, сызнова усадив юного государя за стол.
— Мыслю, что князь Федор Иванович меня бы одобрил, — заявил он, сурово поджав и без того тонкие губы. — Сказано: «Удаляй от себя печаль, ибо печаль многих убила, а пользы в ней нет», — и добавил своими словами: — Удалить же ее проще всего, заняв душу иным. Ныне уже, полгода минет, яко мы тут. Вот-вот боярин Дмитрий Федорович за тобой приедет — а что ему поведаем?
— Так я же и святое писание ведаю, и послания апостолов, и деяния их, — возразил Иоанн.
— То славно. Но все, что потребно тебе знать, ты еще не усвоил. Да и в мирских делах не все Федор Иваныч изложить успел. Вот дабы он там ликовал, с неба на тебя взираючи, мы и продолжим, яко он хотел. Список он мне оставил, кой незадолго перед уходом из жизни составил, так что, прямо исходя из него, и приступим. Ныне у нас с тобой речь пойдет о разумном управлении всей Русью. Яко оно тебе учинити и что для того потребно поменяти.
Учеба продолжалась…
Глава 8
Несмотря ни на что
Князь Палецкий задерживался по причине уважительной. Ну, не мог он покинуть Москву этой зимой. Великий князь Иоанн, вконец разойдясь, чуть ли не каждый день казнил и миловал, то одного возводя в свои любимцы, то другого, налагая на прежнего опалу, которая считалась еще благом, ибо звереныш, вкусив крови, пролить ее уже не боялся.
К тому же мешали и государственные дела. Особенно досаждала Казань, против которой Иоанн повелел собрать рать, увлекшись новой интересной затеей. Однако настоящая война — дело долгое, ведь само сражение — лишь ее венец, конечный результат. Когда рати были готовы, государь уже охладел к этому делу, возглавить их отказался, но раз уж собрались — послал. Пришло их две — из Москвы и из Вятки, но командовали ими бестолково, а потому единственное, что удалось сделать, так это сжечь все в окрестностях Казани, поубивать тех, кто не успел сбежать, да захватить нескольких человек из знати в плен.
