— Послушайте, Наталья Михайловна, — начал было Кирилл примирительно. — Вы выросли с сознанием, что ваши предки…
— Я не желаю слушать ни единого слова, ни единого дурного слова о них! — кипятилась та. — Мне только нужно знать, кто был отцом моей матери!
— Ну, на данный вопрос вам ответили, — парировал Кирилл. — И я готов повторить это хоть сто раз: отцом вашей матери был Кирилл Шведов. Так что мы с вами кузены. Троюродные брат и сестра, говоря по-русски.
«Господи боже!» — снова не удержалась от мысленного восклицания Алена в шкафу.
— Вы можете измышлять все, что угодно, — высокомерно проговорила Наталья Михайловна. — Бабочки, родственники, имена…
— А кстати, о бабочках, — перебил ее Кирилл. — Затем я нарисовал Гарпию и Атропос. То как раз и был намек на сестер.
— Ну да, ну да, я читала в письме вашего отца, — высокомерно усмехнулась Наталья. — Очередные домыслы, которым невозможно поверить. И что должно было появиться нынешней ночью? Какие бабочки?
— Гектор и Аглая, — проговорил Кирилл.
— А это кто такие? — устало спросила Наталья Михайловна. Если бы Алёна не должна была соблюдать конспирацию, она задала бы тот же вопрос.
1918 год
Аглая от злости даже стукнула кулаком в стенку… и ее словно кипятком обдало. Господи… Она так увлеклась своими размышлениями, что совершенно забыла, где находится! Она же сидит в шкафу и подслушивает разговор людей, на каждом из которых стоит клеймо «убийца». Если кто-то услышал грохот… если они сунутся в шкаф…
Ну, тогда вполне можно будет произнести то слово, что Гектор сказал бедному болтливому Семе: софим. Конец.
Интересно, кто ее пристрелит?
Жар, в который бросило Аглаю, сменился леденящей стужей. Теперь ее затрясло. Почти не дыша, крепко зажмурившись, она ждала, что дверца шкафа вот-вот распахнется. Ну да, уже слышны чьи-то шаги, приближающиеся к ней. И вот сейчас…
Но время шло, а дверца не распахивалась. Неужели никто ничего не слышал? Неужели ей повезло?
Получалось, что так.
Аглая наконец осмелилась приоткрыть глаза и снова приблизиться к щели. И еле сдержалась, чтобы не ахнуть: почти вплотную к шкафу находилась чья-то спина. Спина была обтянута выгоревшей гимнастеркой и туго перехвачена ремнем. За ремнем торчал маленький револьвер.
Аглая тупо смотрела на него. Потом вдруг увидела руку. Рука скользнула за спину, легко вынула револьвер из-под ремня и подсунула к дверце шкафа.
Как во сне, Аглая потянулась к щели дрожащими пальцами и приняла оружие.
Спина какое-то время еще помаячила перед дверцей, потом отодвинулась, и перед ошеломленной Аглаей снова открылся некоторый обзор.
Она приникла к щели, прижимая к груди маленький револьвер.
Итак, расстановка сил наблюдалась такая: доктор с Ларисой в одном углу, Конюхов с Натальей — в другом. Входную дверь перекрывает Хмельницкий. Он один. Чуть в стороне стоит Гектор. Из всех вооружен только Хмельницкий, причем и «маузером», и «наганом» — тем, который он отнял у Гектора. А второй свой револьвер — небольшой, можно сказать — карманный «велодог» с выпуклым круглым, полностью заряженным барабаном, — Гектор только что отдал… Аглае.
Ну да, она не могла не узнать эту спину, эту руку…
Но Гектор! Как он мог догадаться, что Аглая затаилась в шкафу? Ладно, предположим, услышал стук. Но догадаться, что там скрывается она… Уму непостижимо! Немыслимо!
Или он просто предположил, что человек, который таится в шкафу и боится показаться доктору, Ларисе и Конюхову с Натальей, автоматически становится его союзником? Может быть. И все же… вот так отдать свое единственное оружие бог весть кому, наудачу… Зачем?
Она никогда его не понимала! Никогда в жизни!
И тут Аглая почти с ужасом вспомнила, что знает его всего какие-то сутки. Даже, кажется, меньше. Да, что и говорить, слова о жизни вполне применимы к истекшему периоду…
И что ей делать с этим «велодогом»? Вот разве что чуть придержать створку дверцы шкафа, чтобы щель стала пошире?
Аглая так и сделала. И как раз вовремя — Хмельницкий вдруг навел ствол «маузера» на Гектора и с улыбочкой приказал:
— Товарищ Конюхов, сделай милость, обыщи-ка его. Кто его знает, какие тайники у него в карманах и сапогах!
Показалось Аглае или в самом деле обращенная к ней щека Гектора вдруг побледнела? И почему-то вспомнилось, как он сидел на крылечке дома Льва Борисовича Шнеерзона и переобувался.
Гаврила вразвалочку приблизился к Гектору и с такой силой охлопал его своими мощными ладонями, что тот закачался, как дерево в бурю. Гаврила даже заставил его снять сапоги и портянки размотать. Ничего в сапогах, впрочем, не оказалось. Так же, разумеется, как и за ремнем, перетягивавшим его гимнастерку.
Гектор знал, что обыск неминуем, догадалась Аглая. И воспользовался почти призрачным шансом избавиться от револьвера. Но ведь он не просто так его в шкаф сунул! С тем же успехом он мог отдать его и Гавриле — все равно не воспользоваться. Значит, он рассчитывал на помощь человека, который прятался в шкафу? На ее помощь? Он знал? Догадывался? Почувствовал? Ему сердце подсказало?
Ну вот никто, никто не знает, чего только она не отдала бы за то, чтобы именно сердце подсказало ему… А впрочем, ничего-то у нее не было, чтобы отдавать. Да и кому?
Гаврила отошел от Гектора с разочарованным выражением лица:
— Пусто.
— Вот и ладно, — кивнул явно довольный Хмельницкий. И тут же навел «маузер» на Лазарева, предостерегающе прикрикнул:
— Эй, доктор! Руки!
— Да я только закурить хотел. — Лазарев вынул из кармана халата тяжелый, тускло отсвечивающий золотом портсигар, демонстративно открыл, достал папиросу и взял в зубы. Снова опустил руку в карман.
Хмельницкий напрягся. Доктор вынул узенькую коробочку, нажал на нее — в ладони, чудилось, сверкнуло пламя…
Грянул выстрел.
Со стены за головой доктора посыпалась штукатурка.
В коридоре раздался истерический визг Глаши, но войти в приемную она не решилась.
Все стояли бледные.
— Черт! — наконец выговорил доктор Лазарев. — Это была всего лишь зажигалка. Хмельницкий, вы спятили, что ли? Если вы будете стрелять в меня каждый раз, когда я захочу закурить, то, знаете ли, изрешетите здесь все стены. Я сейчас нервничаю, а когда я нервничаю, я беспрестанно курю.
— Положите тогда и папиросницу вашу, и зажигалку на стол, — скомандовал Хмельницкий. — А то кто вас знает, может, у вас в другом кармане револьвер лежит… Меня, знаете ли, не проведете, навидался я таких хитростей, сам хитер!
Огонек, сверкнувший в ладони… восклицание: «Черт!»… Аглая вспомнила рассказ девочки Вари.
Просто не верится! Неужели… неужели Варя видела Лазарева? Но зачем Лазареву убивать Шнеерзона?
А зачем Гектору убивать Шнеерзона?! Почему ей в это поверилось? Потому что была окровавленная надпись с его именем.
И все же: «Черт!»… огонек в ладони…
И еще слова Гектора о завещании Креза, на которые, кажется, никто не обратил внимания. Никто, кроме нее.
А что такое может быть с завещанием? Гектор говорил, что по нему шкатулка Креза принадлежала Вите Офдоресу. Так что доктору Лазареву нечего суетиться. Тогда почему Гектор вдруг вспомнил о завещании? Почему сказал сейчас о нем Хмельницкому? Что-то тут не так…
— Позвольте спросить, ваша зажигалка на бензине работает? — раздался голос Гектора. — И хорошо ли горит?
— На бензине, — любезно отозвался Лазарев. — А горит хорошо, да только пламя слишком яркое, мигом горючее съедает. И бензин то и дело вылиться норовит. Эффектная вещица, но спички надежней будут.
— Бензин вылиться норовит… — задумчиво повторил Гектор. — Так, значит, это вы жгли бумаги в доме Шнеерзона? Там кое-где остались валяться листки, а на них разводы бензиновые. Зачем жгли бумаги?
Аглая тихо ахнула.
Доктор надменно вскинул голову:
— Да не сошли ли вы с ума, голубчик? Какие бумаги? Какого Шнеерзона? В жизни не слышал ни о каком Шнеерзоне!
— Что за опасность была для вас в старых письмах отца Ларисы? — продолжал Гектор, глядя на доктора.
— Не понимаю, о чем вы говорите, — высокомерно отозвался Лазарев. — Для меня лично там и в самом деле не было никакой опасности.
— Ой ли? А если подумать?
Гектор сунул руку в карман галифе — «маузер» Хмельницкого конвульсивно дернулся, однако выстрела все же не последовало — и достал какие-то обгорелые обрывки. Несколько упало на пол.
— Попрошу тут не мусорить, — проворчал Лазарев.
— Не мусорить, значит? — хмыкнул Гектор. — Ах вы наш чистюля! Руки побоялись запачкать, вот и не пошарили в камине Шнеерзона, не проверили, все ли сгорело. А сгорело не все. — И он прочел, с трудом разбирая слова:
«…Я очень рад, что мы выбрали для жительства Москву, а не Петроград, здесь все же самую чуточку спокойнее. Но я бы хотел вернуться в Нижний, город для меня… хоть и много позора…»
