Что произошло? Это то, о чем думал все эти дни Коваль. Что произошло с Шурочкой? Она бросила работу, целые дни и вечера ее нет… Истерика, которая произошла вчера… Она так и не объяснила, в чем дело.
— Она плакала, — вырвалось у Коваля.
— Когда плакала? — спросил Чернов.
— Вчера… Я пришел с работы… Она плакала.
— И она вам не объяснила почему?
— Нет, не объяснила.
Ковалю стало неловко перед этим чужим человеком, который знает о его жене больше, чем он сам.
— Мы вызывали ее на допрос.
— Зачем? Объясните, наконец, в чем дело.
Следователь снова сел за стол.
— К сожалению, я далеко не все еще могу объяснить. Может быть, вы мне поможете. Скажите, ваша жена никогда к вам не обращалась с просьбой об освобождении из тюрьмы цыгана?
— Какого цыгана?
— Осужденного за воровство.
Коваль развел руками.
— Ничего не понимаю… О каком цыгане идет речь? У нас работает цыган… Михаил Сокирка… Стахановец. Он кандидат в депутаты.
— Знаю. Не о нем речь… О цыгане Вайда…
— Вайда?… Стойте. Знаю. Со мной говорили.
— Кто? Жена?
Коваль пытался вспомнить, кто с ним говорил об этом цыгане. Нет, не Шурочка… Кто-то звонил… Коломиец.
Он снова замкнулся.
— А что такое?
— С вами говорили?
— Говорили.
— Почему?
— Начальник тюрьмы — мой товарищ. Меня просили поговорить, чтобы Вайду перевели на зачетную работу, чтоб день считался за три.
— Кто просил?
Коваль задумался.
— Я скажу вам, — сказал он. — Только мне хотелось бы перед этим поговорить с Сиговым.
— Хорошо. Поговорите… Но это не все.
— Что еще?
— Вы три тысячи рублей от гражданки Гусевой Веры Павловны получили?
— А какое вам дело до этого? — возмутился Коваль.
— Если бы это не имело отношения к делу, — Чернов положил ладонь на папку, — я бы вас не спрашивал… Получали три тысячи рублей у Гусевой?
— Получил.
— Лично?
Вера Павловна дала деньги Шурочке. У Коваля тревожно забилось сердце. «Не говорить о Шурочке».
— Какая разница!
— Разница, конечно, есть… За что вам Гусева дала три тысячи?
— Как за что? Взаймы.
— Вы так близки с ней… или с мужем, что прибегаете к займам v них?
— Да говорите наконец, в чем дело, — не выдержал Коваль. — При чем эти деньги, цыган?.. И зачем вызывали мою жену?
— Даже если бы я хотел и имел право вам все объяснить, я не смог бы это сделать. Нам самим еще не все ясно. Но кое-что я могу вам сказать.
Он раскрыл папку и перелистал несколько бумажек.
— Гражданка Гусева обвиняется в разных спекулянтских махинациях через цыган. Замешан в этой истории и тот самый цыган Вайда, о котором вас просили. И другие цыгане тоже; повидимому, потому, что ходатаем за него была не жена его — сестра Михо Сокирки, а почему-то совсем другая цыганка — Полина Чурило… Это еще все выяснять нужно… А ваша жена часто бывала с Гусевой, видела эту Полину… Ну и три тысячи эти примешались сюда.
— Кто вам сказал о них? — спросил Коваль угрюмо.
— Гусева… Думаю, что она хочет навести нас на ложный след и поэтому старается запутать в это дело побольше людей… Хорошо, если вы поможете нам и расскажете все, что знаете.
— Хорошо. Я расскажу.
Глава двадцать вторая
Шло заседание парткома. Коваль потоптался в приемной, невпопад ответил что-то на вопрос управделами и, чувствуя, что обращает на себя внимание, отправился домой.
Его пугала встреча с Шурочкой. Он хотел было уже повернуть в переулок, ведущий к заводу, но потом передумал. «От кого бежать? От себя?»
Когда Коваль вошел в комнату, Шурочка испуганно взглянула на него. Но в глазах ее был не только испуг. Ковалю показалось, что Шурочка о чем-то просит его.
Он не знал, что сказать. Резкими движениями снял пиджак и повесил его на стул, потом подошел к письменному столу и взял какую-то книгу. Он чувствовал на себе неотступный взгляд Шурочки.
— Ты была в милиции? — спросил он.
— Была, — не выговорила, а прошептала Шурочка.
— Почему не сказала? — укоризненно спросил Коваль.
Взглянув на Шурочку, он встретил полные слез глаза.
— Не знаю… Боюсь…
Шурочка упала перед ним на колени.
— Мишенька!.. Прости меня, Мишенька… Прости… Я ничего не понимаю.
Коваль хмуро свел густые черные брови. На какой-то миг мелькнула жалость в его глазах, но вот они опять стали сосредоточенными и рассудочными.
— Встань, Шура, — сказал он властно.
Шурочка покорно встала и испуганно взглянула на мужа.
— Ты почему прощенья просишь?
— Мишенька… милый, не спрашивай.
Шурочка прильнула к Ковалю, он ощутил ее слезы на своих щеках. И знакомый запах духов, которые подарил ей к именинам.
— Я все знаю… Только почему от других?
Глаза Шурочки были полны слез. Она закрыла их, и слезы текли по щекам.
Коваль прикусил губу и сказал сурово:
— Если каешься, должна сказать в чем… Я все равно знаю.
Шурочка не открывала глаз, точно боялась взглянуть на Коваля.
— Не могу… боюсь… — шептала она.
— Говори.
— Прости… Запуталась… Я и сама не знаю, как получилось… Я скучала, а он так ласков был со мной…
— Кто?
— Коломиец…
Шурочке показалось, что невыразимо страшное обрушилось на нее, что стены дома рушатся… весь мир рушится. И среди огромных глыб камня, острых, вонзающихся в тело, в сердце, в мозг, — что-то совсем маленькое… Крохотка. Капля… Она…
Шурочка раскрыла глаза. Комната повернулась вместе со всем, что было в ней, и стала на место. Коваль стоял у стола. Она услышала, как кто-то сказал:
— Вот так!
И как будто кто-то другой сказал:
— Вот так, значит, дорогой товарищ.
Она долго не могла понять, кто произнес это. Потом увидела Сигова, стоявшего рядом с домработницей у двери.
Сигов что-то сказал Клаве. И она ушла. Потом Шурочка увидела, что Сигов направился к ней. Она хотела подняться, но не могла и осталась лежать на полу. Меркнущее сознание запечатлело обрывок фразы:
— Чего же ты стоишь?
…Шурочка тут же очнулась. Первое, что она увидела, был солнечный луч, забившийся в угол комнаты. «Уже поздно, вечер», — подумала она. И увидела встревоженное лицо Коваля. Он склонился к ней.
— Успокойся, Шура…
Он бережно поднял ее и усадил на диван.
— Ты лучше ложись, сейчас я принесу подушку.
— Не надо, — прошептала Шурочка, хотя ощущала страшную слабость. — Я посижу. Уже все прошло.
Потом Сигов что-то рассказывал, но Шурочка не могла уловить нить разговора. Какое-то давящее безразличие сковало всю ее с головы до ног. Только когда Сигов вдруг поднялся и сказал: «Ну, я вижу, теперь все в порядке. Пойду», — она испуганно воскликнула:
— Не надо, Иван Петрович… Сидите… Сейчас обедать будем.
Он поблагодарил и хотел все же идти. Но Шурочка принялась его уговаривать. Ей страшно было оставаться одной… с Мишей.
— Останьтесь… Я уже совсем хорошо себя чувствую. Пообедаем.
Она взяла себя в руки, встала с дивана и пошла на кухню.
Сели за стол. Шурочка выглядела совсем спокойной.
Клава подала колбасу, сыр, жареную рыбу и тоже села за стол. Она оказалась рядом с Сиговым. Не обращая внимания на ее смущение, Сигов принялся расспрашивать ее:
— Из Марьевки, говоришь? Под Воронежем? Знаю, знаю. Не под Воронежем это, дорогой товарищ. От Воронежа это далеко, к Украине ближе. Ольховатский район. Знаю. Там по-украински все разговаривают.
Клава обрадованно кивала головой.
— И справди. У нас вси по-украинскому говорять.
— Знаю, знаю, бывал там. Ну, а ты что дальше думаешь делать?
— Не знаю.
— А кто же знает? Подумать надо. Всю жизнь не будешь в домработницах, у чужих людей.
Клава смущенно прикрыла рот уголком косынки.
— Или хозяева такие хорошие, что бросать не хочется?
— А чого ж, и справди хороши.
— А бросать их все-таки надо. Ты девонька молодая, здоровая. Пошла б на завод, специальность получила бы. Специальность, она пригодится, когда замуж выйдешь тоже. А специальности не будет — от мужа будешь зависеть. Сейчас от хозяйки, а потом от мужа… А муженек, небось, уже на примете есть. Так?
Клава покраснела.
— Ну, раз краснеешь, значит есть. У нас на заводе парней много хороших. Как на подбор.
— Та знаю! — сказала вдруг Клава бойко.
— Кого же это ты, интересно, знаешь?
— Земляки тут.
— Кто?
— Чернов, Рыжов… Гнатюк.
— Саша Гнатюк?
— Он самый. Мы ж з одного села.
Она снова покраснела.
Сигов сделал вид, что не заметил ее смущения.
— Это парень хороший. Ты с ним поговори насчет работы. Он тебя сразу сагитирует на завод пойти. Он вот целый табор хочет сагитировать. Люди сейчас нужны. Сидеть без дела грех.
